Безумие - Елена Крюкова

И старик так просто, так смело об этом вещает.

Для тех, кто умеет читать и строки, и между строк, с этой книгой будет все ясно.

Казнить, нельзя помиловать. Казнить нельзя, помиловать.

Так. Он переделает ее. Перекроит. Перелопатит. Перешьет по образу и подобию приличной, даже партийной советской книжки. Возьмет под козырек. Намалюет незримое красное знамя на обложке. В предисловии десять раз упомянет имена великого Маркса, великого Энгельса и великого Ленина. Десять раз сошлется на великие труды всех советских великих. Не забудет про восклицательные знаки. Про благодарности начальству. Но плоть, живую плоть этого труда он не зарежет! Он оставит все фактуру! Все мысли! Все идеи!

А те, что могут вызвать огонь на себя, он накроет черной тряпкой, как накрывают желтого кенаря в золотой клетке.

Но кенарь-то весело чирикает; и золотая клетка от черного крепа не станет жестяной.

Сунул нос в рукопись. Она тянула магнитом. Сверкала и переливалась под его глазами и пальцами. Это все равно что завоевать целую страну! Ну да, страну! Это война. Он воюет с неприятелем. С учителем?! Черта с два! Теперь это враг. Раздавить врага! И захватить его столицу!

«И Юнг, и Фрейд подробно разрабатывали тематику дуала «Эрос – Танатос». Эрос сильнее всего, когда он идет по краю смерти. А приход Танатоса часто знаменуется переживанием состояния высшего блаженства; у многих народов смерть представала в ореоле не мученичества, но истинного и величайшего счастья. И поныне исповедующие ислам свято верят, что, в пылу битвы с врагом, умирая под пулей и огнем, они попадут прямо в мусульманский рай; что говорить о первобытных народах? Итак, любовь и смерть – родные сестры. Внутри тотального бреда это становится особенно ясно. Больной, находящийся в пространстве бреда, часто не боится смерти и исполнен поистине вселенской любви. Значит ли это, что находящийся в бреду больной ближе всех на земле, ближе любой другой живой твари, стоит к разгадке тайны бытия, базирующейся на ничем не оправданном, но реально существующем во множестве психических вариаций синтезе Танатоса и Эроса?»

Боланд крепко потер ладонями вспотевшие виски. Ему захотелось выпить. И немедленно. Он слишком возбужден. Чего бы выпить? Есть что дома?

Пробежал на кухню. Шлепнул дверцей холодильника. Полбутылки «Московской», ну и на том спасибо. Скоро Новый год, надо не водку глушить, а изящненько отпивать из бокалов шампанское, пошлую газированную подкрашенную водичку для баб. Для дам, прошу прощенья.

Зачем старику рукопись! Он все равно скоро помрет!

На том свете она ему уж никак не будет нужна!

А ему, ему – в самый раз! Нужнее некуда!

Добежал до буфета. Отъехало стекло. Выдернул рюмку. Закусить было чем – и колбаска есть, и сыр, и даже баночка элитной красной икры, из самой Москвы заботливой родней привезенная, в кафе «Прага» купленная – тетка Хильда стонала и охала: в очереди отстояли два часа, думала, ноги подломятся!

Икру едят ложками. А тут – крошечная баночка, смешно. Хранил на праздник. Скоро, скоро елка, и на белый хлеб масло, потом красные катышки икры, а сверху – укропа веточку. Грациозно, изысканно.

Давно ли ты пил водку без закуски, Ян? Не привыкать.

Налил. Хрусталь заискрился острыми режущими гранями. Голубая ледяная ртуть качнулась и застыла. Осторожно взял рюмку за ножку. Почему-то, когда он брал рюмки за ножки, ножки ломались. Слишком сильные пальцы. Неловкий, медведь.

Выпил. Крякнул. Закатил глаза. Засмеялся. Шумно выдохнул.

Стало легче.

Снова впился глазами в ломающиеся, как сухие зимние ветви, строки машинописи.

«Если взять две разновидности бреда – чувственный и интеллектуальный – мы поймем, что и в том и в другом присутствует набор навязчивых состояний; так, интеллектуальная мания величия вполне может соприкасаться с чувственным раздвоением личности, и обе этих личности будут великими, и обе они будут жаждать власти и поклонения, и обе они не будут помнить своего прародителя – подлинную патологическую личность. Здесь утрата памяти даже спасительна для пациента; амнезия охраняет его от осознания подлинности ситуации, и, полностью находясь в вымышленном мире, живя в нем и проживая не одну, а две, а бывает, и несколько жизней, больной, на самом деле, воплощает древнюю мечту человека и человечества – прожить не одну, а две, три, сто, тысячу жизней и в результате, меняя жизни и судьбы, стать бессмертным».

– О! Вот это старик дает!

Он привскочил со стула, стул опрокинулся. Вцепился в волосы пальцами. Тряс головой. Ловил воздух губами. Облизывал губы, будто они были в сахарной пудре. В сладком вине. Боже! Это же какая удача привалила! Какое везение! Один раз в сто лет! Бери выше, в тысячу!

Хлопнул ладонью по рукописи. Уже, зажмуривая глаза, видел ее – лежащую на столе – книгой. Великой книгой. Нарасхват. У психиатров? Не только у них. У всех! У кого – у всех? Это же научный текст! Ха-ха, у Эйнштейна теория относительности тоже была опубликована в заштатном научном журналишке! И что?

Для того, чтобы перевернуть мир, нужен один маленький рычаг.

В полудреме, полусне, полубреду – да, он уже бредил – он видел эту книгу в руках не медиков в круглых белых заячьих шапочках – в жадных руках читателей, ловящих эту книгу в магазинах, ищущих ее на книжных развалах, отдающих за нее большие деньги. Эта книга – не книга! А что?!

«Это твоя судьба».

Губы беспощадно пересыхали. Стоял, набирая в рот слюну. Пить. Как хочется пить.

Опять рванулся на кухню. Бутылка минералки: на окне, фу, теплая! Сходил с ума. Дергал шпингалеты, рвал оконную раму на себя. Распахнул, со скрипом, с шумом, ночное окно. Там, снаружи, бешено и весело вихрился снег. Легкая озорная метелица приглашала поиграть с ней, покататься в сугробах, покувыркаться. Боланд запустил руку в наметенный на карниз слой снега, зачерпнул жменю, будто хотел лепить снежок. Затолкал в рот. Грыз снег, ел его. Глотал, охлаждая нутро, забивая, засыпая снегом безумный огонь, страшно и грозно взорвавшийся внутри. Да я сгорю! Нет, не сгоришь. Да я подлец! Нет, не подлец. Просто маленький, подленький человечишка, что завтра станет огромным и великим и славным. Станет вождем советской психиатрии. И звездой – мировой. Где проблемы? А нет проблем!

Ешь снег. Ешь зиму. Съешь весь холод на свете. Весь лед. Ты все равно сгоришь.

И – кучка пепла. И – зависть коллег. И – презрение… чье? Кого – презрение?

Бога? Людей? А кто узнает?

Старик? Понятно, он узнает первым.

И последним.

Это будет его последнее страдание.

«Ты его раньше срока похоронил».

А правда, утрата такого труда, работы целой жизни, ведь это горе, такое горе.

Наглотавшись снега до боли в горле, ввалился опять в комнату.

Тусклый свет. Незадернутые гардины. Обледенелые ветки щелкают друг об дружку под порывистым ночным, метельным ветром.