Безумие - Елена Крюкова

Снег сыплет и сыплет; и нет снегу конца; и нет жизни конца.

Пока мы живы, смерти нет; а когда смерть есть, то нет нас.

Кто это сболтнул? Кажись, Эпикур? Или, может, Сократ?

Хитрец Сократ: книжек не писал, по площадям босой в рваной холстине ходил, бредятину нес, а люди слушали и запоминали. И иные – записывали. А потом все – читали. А потом он, нищий бородач, насквозь пробежал, пронзил века.

Налил себе еще рюмку. Рука потянулась.

И застыла в воздухе.

Что он делает?

Что хочет сделать?

Пока не сделал.

Сегодня.

А завтра?

Ты хочешь убить человека. Своего профессора. Профессора Льва Зайцева.

Ты хочешь украсть у него его книгу.

Но это же бред. Бред!

А разве все на свете не бред?

Да, все, все на свете?

Ветки бьются друг об дружку. Они живые. Они колотят и лупят друг друга. Каждая из них орет другой: я лучше! Нет, я! Нет, я! Люди дерутся. Бьют друг другу морду. Спят друг с другом, а потом разбегаются в стороны, ругая друг друга, костеря на чем свет стоит, плетя друг о друге небылицы, издеваясь друг над другом. Ты не одинок! Тебе всегда есть кого уничтожить. Тебе всегда есть кого убить.

Разве не бред жажда убийства? Разве не бред твоя безумная, неистовая любовь к себе? Возлюби ближнего как самого себя, так, кажется, вещала эта книжка, эта затертая, засаленная, замызганная, запечная, бабкина и дедкина, прогрызенная жучками, заляпанная воском, забытая на дне царских сундуков и революционных саквояжей книжка: Евангелие, да уж не шутка ли это, ближнего как себя? Еще чего, как себя! Ты – это и есть Бог. Ведь Бог – это Богочеловек, а значит, ты человекобог!

Человекозверь, возможно. Не ври себе.

Ты себе не врешь. Ты просто бредишь. Ты хочешь, чтобы твой учитель задохнулся от горя. Как ты скажешь ему? Не дури. Ты завернешь рукопись во вчерашнюю газету «Правда» и отнесешь ему обратно. С поклонами. С благодарностями.

Нет! Не отнесу! Я же брежу! Это все во сне! И я за себя не отвечаю!

Он постарался мыслить связно. Взять себя в руки.

Взял в руку рюмку. Рюмка, вот что спасет. Быстро влил водку в глотку. Поперхнулся. Кашлял. Слезы на глазах. Повел глазами вбок. Сидел за столом в кальсонах. В теплых китайских кальсонах, с начесом. И в носках. Носки вязала мама. Мамы нет. Носки есть. Как все просто. И его, его не станет когда-то. Когда? Это другой вопрос. Зайцева не станет раньше. Его не станет завтра. Отдаст он ему рукопись или не отдаст – все равно не станет.

Опустил длинный нос в рюмку. Нюхал. Запах спирта. Такой привычно медицинский. Зачем ты стал психиатром? Затем, что это судьба. Зачем ты хочешь украсть чужую работу? Это тоже судьба. Это не я. Не я делаю. Это за меня делают. Это кто-то другой делает.

Другой? А где он?

А вот он, другой.

Видишь? В зеркале.

Он вскинул глаза. Напротив стола висело длинное старинное зеркало в резной оправе темного лакированного дерева. Мамино. С детства любимое. Когда-то давно его купили на рынке в городишке Городце; мама и отец плавали туда на колесном пароходе «Парижская коммуна» и неделю гостили там в доме у двоюродного деда матери, купца второй гильдии Елпидифора Курепина. Елпидифор держал в Городце двухэтажный особняк – низ кирпичный, верх деревянный; двух лошадей, корову и козу, и молодоженов Боландов потчевали свежим молочком и свежим творожком, и свежей густой, ложка стояла, сметанкой, и свежим маслицем. Мама очень поправилась. На желтой овальной фотографии тех лет она стоит пышка пышкой, смеется, меж зубов щербинка, волосы взбиты, прядь относит ветер и кладет на плечо, на матросский воротник. Толще Любы Матросовой? Еще не беременна им, Яном?

А какая разница? Какой это год? Разве так важно?

Он глядел в зеркало. Другой из зеркала странно, криво, еле заметно подмигнул ему. Другой был чернее лицом; мрачнее; старше. Да, старше. Седой, и волосы жиже. И скулы угловатее; и длинные, резкие морщины – через щеки – к подбородку – вокруг плотно сжатого рта. Этот рот привык молчать. Другой знает: много говорить опасно. Молчание – золото. Великое, вечное золото. Зеркало, весело и бестолково твое шутовское серебро.

Он встал, и Другой встал. Он шагнул вбок, а Другой остался на месте. Седые волосы Другого поднялись в зеркале торчком, и Ян видел, какие они серебряные, белые. Кто ты, Другой? Молчит. Ты пришел напугать меня? Я тебя не боюсь! Молчит.

Черт! Кто ты! Черт! Черт?!

Молчит.

– Кто ты?!

И тогда Другой разжимает губы. И углы губ ползут в разные стороны. Раздвигаются. Расширяются. Еще. Еще. Другой улыбается ему?

Зубы. Блеск зубов. Дрожанье языка. Краснота внезапно вывернутых наружу, смачных, жирно блестящих губ. Пасть, пропасть красного рта. Зияние. Воронка. Воронка смеха. Воронка хохота. Она расширяется. Расползаются края. Распахивается красное круглое окно. Зеркало покрывается мелкой морозной рябью. Зеркало не выдерживает наглого смеха. Оно стонет серебром и кричит яростным блеском. Ян, что ты задумал?! Остановись! Вот телефон. Набери номер учителя! Он учил тебя, как распознать сумасшедшего. Ты же знал, что ты – сумасшедший. А тот, Другой – знает?!

Другой, стоя в зеркале во весь рост, смеялся над ним, показывая все зубы.

Боланд, дрожа, сделал шаг к зеркалу. Всего лишь шаг. Протянул руку. Растопыренной пятерней коснулся зеркальной глади. Рука наложилась на руку. И чья была живее, он не знал.

– Ты… не смейся…

Другой хохотал, закидывая голову. Боланд видел его бритый подбородок.

– Ты!.. Не останавливай…

Хотел сказать: меня, – и горло перехватило, слишком много он сожрал ночного снега, и он оттолкнул руку Другого, а Другой толкнул его в руку, и из-под руки выскользнуло непрочно державшееся на шатком гвозде зеркало, и полетело на пол, и Другой летел и разбивался на лету на тысячу острых серебряных, алмазных кусков, крича, хрипя, распяливая рот, прощаясь, вопя о помощи, понимая, что поздно, что поздно, поздно все.

* * *

Опять дежурство. Опять не спать.

Он привык не спать. Хотя знает, многие спят.

Вон он, топчанчик. Кочерга его зовет: ночной топчан. И при этом хитренько улыбается и гаденько подмигивает.

Истории болезней веером разложены на столе.

Без меры надоели.

Надоели все: психи, коллеги, назначения, писанина.

Ему надо сменить профессию?

Усмехнулся над собой. Шапку снял, вытер ею лицо, забросил в далекий пыльный угол. Говорят, у китайцев есть специальная тряпичная кукла, набитая ватой, в рост человека, и они ее, когда раздражены или взбешены, лупят без пощады. Живого человека, так лупя, убили бы. Ну вот куклу и убивают. А ей хоть бы хны.