Безумие - Елена Крюкова

Один в ординаторской. Постовая сестра – на раскладушке в сестринской. Кажется, ни с кем ничего не приключается, ни капельниц среди ночи не надо ставить, ни внутривенные делать, ни связывать кого-то бедного, буйного смирительной сорочкой. Покой. Тишина. Слышно, как капает вода из крана. Тук. Тук. Капли воды. Стук сердца. Почти синхронно. Почти сливаясь.

Спят дежурные санитары в подсобке; спят физрастворы во флаконах; спят шприцы в стерилизаторах; спит страшный аппарат электрошока в процедурной. Один он, Сур, не спит. И оглядывается на себя, на свою жизнь.

У каждого есть жизнь. И будет смерть.

А однажды он смерть-то понюхал. Крепко, глубоко ее ноздрями втянул.

На всю жизнь – этот запах запомнил.

И как оно все было? Нет. Только не это. Только не вспоминать. А то разум застелет черная, набухшая зимней грозой туча, и будут рваться молнии, и будет корежить лицо, крючить руки и выворачивать наизнанку душу. Душевнобольные! Они имеют дело с душевнобольными. А сами-то они кто? Неужели врачи? Может, они самые подлинные больные и есть?

Муравей лечит муравья. Попугай гладит крылом попугая. Волчица вылизывает больного волчонка. И только человек, проклятье, человек занимается полной ерундой. Он убивает себе подобных.

Ну а как же! Смерть ведь не для меня. Смерть – для другого. А я буду жить вечно.

Все умрут, а я не умру.

Уныние, смертный грех. Грех! Что он такое? Разве кто знает? Как хочется ласки. Как он ее лишен. Они все считают его нелюдимом, жестким, жестоким. Матросова вон шарахается от него, как от прокаженного. А он бы не прочь. И на ночь; и на всю жизнь. Ну да, что искать где-то, когда под боком такая булочка? Булочка-то с характером. Тоже не подступись. Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска.

Перед глазами поплыли ее пухлые румяные щеки, родинка в виде старинной черной мушки чуть ниже уха. Пельменное ушко. Груди-пироги. Ах, как вкусно, объешься.

Локти на стол. Лоб в ладони. Думай. Думай, доктор Сур. У тебя фамилия превратилась в имя. Все забыли, что тебя зовут Сережа. Да и ты сам забыл.

Призрак Любы улетел; из тьмы наплыл другой призрак. Старуха. Смешная, круглолицая. Санитарочка. Нянечка Анна Ивановна. Он странно любил, обожал старух; старость казалась ему несбыточной, а над старыми людьми он трясся, как скупой над золотым сундуком. Дожить до старости! Ведь это непредставимо.

Когда он попробовал не дожить.

Но у него не получилось.

Ему не дали это сделать.

Нянечка Анна Ивановна сгинула, вошла во тьму, и ее место заняла другая женщина.

Зажмуриться. Не видеть. Мама. Мама!

Провались все на свете, и сегодня придется глотать нейролептики. Без них не обойдешься. А то опять бессонная ночь. Он выпьет таблетку и уснет. Уснет как младенец. И к нему больше не придет в гости эта серая, покрытая жуткой серебряной рябью вода. Эта ледяная вода. И это мост.

Мост, уйди к чертям. Все же хорошо. У меня все хорошо. Зачем ты опять выгибаешься подо мной бетонной дугой, чертов мост?

Он перебирал пальцами в кармане. Вытащил початую упаковку аминазина. Носил с собой всегда. Для больных? Вот и выпей, ты, больной. Водка уже не помогает.

Он выдохнул: мама! – и запил круглый желтый ядовитый шарик аминазина глотком воды из забытого на столе стакана. Чужой стакан. Чужая таблетка. Чужое все. Это не его родная больница. Это странный, медленно плывущий в ночи Корабль, и он на нем – самый плохой, распоследний матрос. И ему назавтра капитан насует пендалей за то, что неряшливо вымыл грязной шваброй красивую палубу.

Вытащил из ящика стола кипятильник. Налил из-под крана воды; опустил стальную спираль в стакан. Через минуту вода забулькала, пар обволок замерзшее лицо Сура. Холодно здесь. Дует в окна. Надо бы заклеить. И никто не заклеивает. Никому не хочется.

Бросил в стакан жменю заварки из разодранной пачки, на боку написано: «ЧАЙ ИНДИЙСКИЙ», и нарисован слон, а на нем погонщик. О, лучше бы он был погонщиком слонов в Индии. Последним нищим кули. Лучше бы он был подневольным боксером в Америке! Уличным гитаристом в Буэнос-Айресе! Крестьянином в Тибете!

Там хорошо, где нас нет, доктор Сур.

Аминазин начал действовать. Он блаженно закрыл глаза. Спасибо ученым, они расщепили молекулы и придумали новые чудные лекарства. Спокойствие нисходит. Слетает сон. Хочется улыбаться. Опять хочется дышать глубоко, улыбаться и спать; это значит – жить. Когда его жизнь оборвется? Боишься ли ты смерти, Сережа?

Такое уныние, он сам себя анализировал и самому себе диагноз ставил, уже психоз.

Думай о себе холодно, Сур. Не разнюнивайся. Не сентиментальничай. Не теряй жесткую хватку. Не говори больше слово «мама». Оно из разряда запрещенных. Или забытых. Ты сам взрослый мужик. И сам за себя давно отвечаешь. И страна по радио каждое утро поет тебе: вперед! Вперед, заре навстречу, товарищи, в борьбе!

Штыками и картечью? Проложим путь себе?

Слова мешались, варились и булькали в чугунной голове. Боль накатывала прибоем, отливала, наплывала снова. Он высыпал из упаковки в ладонь горсть желтых таблеток. А что, если все – разом? Захохотал неслышно, блестя в ночи зубами. Дурак ты, Сур. Но искушение есть. Пошло прочь, искушение. Не с такими справлялись.

Осторожно, как лошадь губами – хлеб, взял золотой шарик аминазина. Проглотил всухую. Потом взял стакан и поднес ко рту. Кипяток. Хлебнул. Обжег губы, застонал, будто бы ел вкуснятину. Ничего. Прокатит. Еще не лошадиная доза. В самый раз.

Шуры сегодня нет. Выпить не с кем.

И Кочерги нет. Похулиганить не с кем.

Он на все отделение один; а что это за шуршанье в коридоре?

Выглянул в приоткрытую дверь. Нянечка Анна Ивановна тихо, как запечная мышь, еле-еле возила щеткой, обернутой мокрой тряпкой, по крашеному полу. Старая их больница, деревянные половицы. Зайцев после нового года обещал настелить новомодный линолеум.

– Анна Ивановна, – тихо, чуть слышно сказал он.

Старуха не слышала. Скребла и скребла пол.

Чистый, а все моет, скребет, и все на одном месте. Будто дырку хочет протереть.

До ноздрей донесся гадкий запах хлорки. Анна Ивановна сыпала ее в ведро всегда щедро, от души, будто бы здесь не психушка, а инфекционное. После ее мытья еще долго стоял в воздухе хлорный дух, и врачи носы зажимали, идя по коридору.

– Анна Ивановна! Эй! Я тут.

Сделал старухе ручкой.

Нянечка подняла голову. Стояла возле огромной щетки, маленькая, смешное яблочко, детский снежок. Заправила мокрой рукой седые волосы под белый платок.

Платок носила, не шапочку: как в церкви, как на даче.

И ему помахала рукой: будто мимо, в роскошной машине, ехал вождь, а старуха, в толпе восторженного народа, стояла за сугробом на обочине дороги, и рукой махала, любимого вождя приветствовала.