Большая игра - Борис Сапожников

– Поверьте, я искренне соболезную вам, граф, – произнес Игнатьев, пока мы наблюдали за тем, как драгуны споро закидывают землей свежую могилу, – но в Бухаре осталось еще очень много дел.

– Они подождут, граф, – отрезал я, – пока не разберусь с проблемами моей команды.

– Вы ставите собственные интересы выше интересов Отечества, – губы Игнатьева и без того тонкие вытянулись в одну линию, не толще нити.

– Гляньте туда, – кивнул я в сторону могилы, над которой вырос уже небольшой холмик земли, – и вы еще говорите, что я ставлю свои интересы выше интересов Отечества? А за что тогда, позвольте спросить, погиб Вахтанг Ломидзе не далее как вчера днем?

– Я уже принес вам свои соболезнования…

– Да плевать я на них хотел, граф, – сквозь зубы выдавил я, стараясь не крикнуть это. – Я уже достаточно отдал Отечеству, чтобы один день посвятить своей команде и решению ее проблем.

– Это весьма опасные рассуждения, – одарил меня ледяным взглядом Игнатьев, – такие до добра не доводят, несмотря ни на какие заслуги.

– Вот только давайте обойдемся без угроз, граф, – тяжко вздохнул я, на душе стало как-то совсем пусто. – Меня они давно уже не страшат. Я слишком часто имею дело со смертельным риском.

Как раз в этот момент драгуны опустили лопаты, а после закинули их на плечи, и все потянулись прочь с кладбища. Находиться в этом мрачном месте сверх необходимого ни у кого особого желания не было.

По дороге Корень с Дорчжи как-то незаметно, но весьма настойчиво оттеснили от меня Игнатьева. Тот вроде бы хотел продолжить наш не слишком задавшийся с самого начала диалог, однако мои товарищи по команде сделать этого ему не дали, и я был им за это весьма благодарен. Ведь на кладбище я еще как-то сдерживал себя, но, когда Игнатьев принялся почти открыто угрожать мне, владеть собой было уже очень тяжело. И каковы будут последствия моей несдержанности даже в словах, я и думать не хотел. Ведь это здесь мне все сходит с рук, но рассудком я отлично понимал – за каждое неосторожное слово, а уж тем более дело придется держать ответ в Москове, в доме на Николо-Песковской улице, в кабинете с плотно зашторенными окнами.

Я с облегчением вздохнул, когда граф не отправился вслед за нами в караван-сарай, а сел в паланкин и на плечах дюжих рабов убрался обратно в эмирский дворец. Однако в караван-сарае нас уже ждали люди, разговор с которыми грозил стать более тяжелым, нежели выяснение отношений с Игнатьевым.

Четверо в скромном, но добротном одеянии замерли на пороге нашего дома, среди них я без труда узнал Туменбаатара. Даже не удивился, как они проникли на территорию караван-сарая, минуя драгунские караулы. Если в их распоряжении имеется достаточный штат агентов среди обслуживающих нас слуг и рабов, то это не составит особого труда.

Как только мы подошли к дому, все четверо как по команде повалились ниц, распластавшись в пыли перед ногами Дорчжи.

– Встаньте, верные, – бросил им мой рукопашник, – и скажите, с чем пришли вы ко мне?

В голосе его уже начали звучать повелительные ноты.

– Ты велел нам найти врача, который может спасти руку твоему товарищу, о внук Тенгри, – обратился к нему Туменбаатар – из уважения к нам заговорил он на русском, – в Бухаре есть лишь один такой человек.

– Кто он? – тут же шагнул вперед я, едва удерживаясь от того, чтобы не схватить носителя подковы за грудки. Слишком взвинчен был, я просто не мог дальше выносить все эти восточные церемонии.

– Его называют сыном самого Ибн Сины, – ответил остающийся совершенно спокойным Туменбаатар, – я не знаю его настоящего имени, ведь под этим он известен всей Бухаре. Он на две головы превосходит всех лекарей самого эмира, как бы те ни кичились своими знаниями. Ведь такое прозвище, как носит он, весьма сложно заслужить.

– Тогда веди его к нам или нас к нему – неважно, – взмахнул рукой я, – только поскорее.

– Я вижу, что разум твой, наставник внука Тенгри, застит беспокойство за судьбу воина из твоей команды, – вздохнул Туменбаатар, – и потому я выполню твою просьбу. Рабы сейчас же отнесут твоего воина к сыну Авиценны на носилках. Но дорогой мы спокойно все обсудим с тобою и внуком Тенгри, когда он отправится с нами.

– Благодарю тебя, Туменбаатар, – я сумел-таки выжать из себя слова, хотя в этот момент больше всего хотелось, чтобы рабы или слуги носителя подковы как можно скорее несли Армаса к этому чудо-врачу. – По пути мы обязательно обсудим все. Обещаю, что не стану давить на моего бойца, и решение будет только его, и ничье больше.

Туменбаатар вместо ответа низко поклонился мне, и его примеру последовали остальные носители подковы, хотя не уверен, что кто-то из них понял, о чем именно мы говорили.

Не прошло и десяти минут, как снова шагали по улицам Бухары, но на сей раз куда более длинной процессией, в центре которой находились рабы, несущие носилки с Армасом. Мишину предварительно вкололи хорошую дозу морфия, и он отключился на несколько часов, как заверил меня врач русской миссии. К слову, он также расписался в своей беспомощности помочь моему стрелку чем-либо, кроме обезболивающего.

– Ему могут помочь в хорошей клинике в Питере или Москове, а еще лучше – где-нибудь в Двуединой монархии, уж там в этом деле руку доктора набили. Ну а я кто? Всего-то чуть больше, чем простой костоправ, умею латать бойцов после сражения и делать так, чтобы они дотянули до госпиталя. Большего от меня никто не ждет.

Однако от неприятных воспоминаний меня отвлек Туменбаатар, который жаждал как можно скорее расставить все точки над «и».

– Ты обещал не чинить препятствий, если внук Тенгри решит покинуть твою команду и отправиться с нами, – произнес он.

– И я не изменил своему слову, Туменбаатар, – ответил я. – Выбор был за Дорчжи, и он сделал его.

– Я уйду, – вмешался в только начавшийся разговор Дорчжи, – но лишь после того, как узнаю, что с моим товарищем по команде все в порядке.

– Но ведь и искусство врача, прозванного сыном Ибн Сины, несовершенно, – заметил Туменбаатар, – и он может вслед за докторами эмира сказать, что твой боевой товарищ лишится руки, чтобы можно было спасти его жизнь.

– Я отправлюсь с тобой и носящими подковы и всеми верными, если ты хочешь это услышать, Туменбаатар, – ледяным тоном произнес Дорчжи, – как только узнаю, какая судьба ждет моего товарища по команде. Теперь тебе понятны мои слова или мне растолковать их, будто передо мной не взрослый человек, а слабоумный ребенок?

Туменбаатар дернулся от таких слов, будто получил увесистую оплеуху, однако стерпел это почти прямое оскорбление. И дальше промолчал всю дорогу до самого дома врача – меня, как и Дорчжи, это вполне устраивало.

Проживал врач, носящий столь громкое прозвище, не в самом фешенебельном районе Бухары, скорее всего, из-за того, что он не был беем или представителем местной аристократии или чиновничества, а потому просто не имел права жить среди знати, поблизости от эмирского дворца. Однако дом у него был вполне крепкий, добротный, стены его украшала затейливая роспись, состоящая из цветочных узоров, сплетающихся в цитаты из Корана. Никаких вывесок над дверью не имелось – по всей видимости, кто приходил к врачу, точно знал, куда надо идти.