Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Зоопарк, — сказал Тамир, отрываясь от экрана.

— Зоопарк, — эхом отозвался Джейкоб.

Ирв наклонился к нему:

— Знаешь, наши любимые приматы, Бенджи и Дебора, сейчас как раз, наверное, там.

Зоопарк лежал в эпицентре дружбы Джейкоба и Тамира, их родства; он означал их переход из юности во взрослую жизнь. И он был в эпицентре судьбы Джейкоба. Джейкоб нередко принимался воображать сцену собственной смерти, особенно когда чувствовал, что понапрасну тратит жизнь. К каким минутам в свои последние минуты он будет возвращаться? Он вспомнит, как они с Джулией заходят в пенсильванский отельчик — оба раза. Вспомнит, как вносит Сэма домой после неотложки — крохотная ручка, замотанная, как у мумии, множеством бинтов, мультяшно велика: самый большой и самый беспомощный кулак в мире. Он вспомнит ночь в зоопарке.

Джейкоб подумал, вспоминает ли Тамир иногда тот случай и вспоминает ли он его прямо в эту минуту.

Тамир в тот же миг рассмеялся утробным потаенным смехом.

— Что тебя развеселило? — спросил Джейкоб.

— Я. Мое чувство.

— Какое чувство?

Тамир опять рассмеялся — поставил личный рекорд?

— Зависть.

— Зависть? Не ожидал услышать такое от тебя.

— И я не ожидал, что ее почувствую. Это и смешно.

— Не понимаю.

— Выходит, у Ноама будут истории поинтереснее моих. И мне завидно. Но это хорошо. Так и надо.

— Что так и надо?

— Чтобы у него были истории получше.

— Может, попробуешь позвонить? — предложил Ирв.

— Однажды жил на свете человек, — сказал Джейкоб, — чья жизнь была так хороша, что о ней никаких историй не расскажешь.

— Попробую, — сказал Тамир, набирая длинную строчку цифр. — Ничего из этого не выйдет, но ради тебя, Ирв, попробую.

Через несколько мгновений тишину салона прорезал голос автоответчика на иврите. Тамир дал отбой и на сей раз без подсказки Ирва позвонил еще раз. Он слушал. Все слушали.

— Сеть перегружена.

Вей из мир.

— Попробуй через минуту.

— Бесполезно.

— Я не паникую, — заметил Джейкоб, — но не стоит ли тебе вернуться домой?

Бум шакалака!

— И как бы я это сделал?

— Мы могли бы вернуться в аэропорт и узнать, какие есть рейсы, — предложил Джейкоб.

— Все рейсы в Израиль и оттуда отменены.

Вей из мир.

— Откуда ты знаешь?

Тамир поднял телефон и спросил:

— Ты думаешь, я играю в игры?

Бум шакалака!

Синагоги не умеют чувствовать, но, как верил в то, что любая вещь способна тосковать, Сэм верил, что любая вещь как-то сознает свой неминуемый конец: он говорил костру: "Все хорошо!", когда в нем шипели последние угли, и просил прощения у трехсот миллионов с лишним сперматозоидов, смывая их в канализацию. Любая синагога умеет чувствовать.

Вернувшись с конференции "Модель ООН", Сэм первым делом бросился в "Иную жизнь", как курильщик, спешащий прочь из Сиднейского аэропорта. Планшет ожил с сообщением на экране: Макс объяснял гибель Саманты, вину отца (в смысле, ответственность) и его собственную глубочайшую вину (сознание своей ответственности). Сэм перечел текст дважды, словно пытаясь понять и отсрочить столкновение с реальностью.

Сэм удивился себе: он не впал в ярость, осознав, что это все не глупая шутка Макса. Почему он не разбивает планшет о спинку кровати, не выкрикивает слова, которых не вернешь, в адрес того, кто их не заслуживает, почему хотя бы не заплачет? Ему ни в коем случае не безразлична была судьба Саманты, и он уж точно не достиг никакого просветления в духе "это просто игра". Это не было "просто игрой". Насколько Саманта сознавала свой неминуемый конец? Любой аватар способен чувствовать.

Каждый разговор по скайпу у них с прадедом начинался с "вот и свиделись" и заканчивался на "увидимся!". Сэм переживал оттого, что один из таких разговоров будет последним и что в какой-то момент придется признать какую-то версию этого факта. Они разговаривали прошлым утром, пока Сэм поспешно собирал вещи на конференцию, — Исаак просыпался до рассвета и ложился спать до заката. Они никогда не говорили дольше пяти минут — хотя Исааку сотню раз объясняли, что скайп абсолютно ничего не стоит, он отказывался верить, что долгий разговор не обходится дороже, — а тот утренний был особенно стремительным. Сэм в самых общих чертах описал предстоящую поездку, подтвердил, что он не болен, не голоден, и нет, ни с кем не "встречается".

— К бар-мицве все готово?

— В общем, да.

Но уже собираясь отключиться — "мама меня ждет внизу, наверное, я побегу", — Сэм испытал ожидаемую неловкость, но на этот раз с какой-то особой настойчивостью, с тоской. И Сэм не мог бы точно сказать, что это его тоска.

— Беги, — сказал Исаак, — мы уже и так слишком долго болтаем.

— Я хотел еще сказать, что люблю тебя.

— Да, я знаю, конечно. И я тебя люблю. Ладно, беги.

— И мне жаль, что ты переезжаешь.

— Беги, Сэмеле.

— Не понимаю, почему ты не можешь остаться.

— Потому что я больше не могу о себе заботиться.

— Нет, у нас.

— Сэмеле.

— Что? Ну я не понимаю.

— Я не могу ходить по лестницам.

— Мы купим такое кресло-подъемник.

— Они слишком дорогие.

— Я потрачу свои деньги с бар-мицвы.

— Мне надо принимать уйму всяких лекарств.

— И мне надо принимать кучу всяких витаминов. Мама здорово со всем этим управляется.

— Не хочу тебя огорчать, но скоро я не смогу сам мыться в ванне и ходить в туалет.

— Бенджи не может сам мыться в ванне, и мы постоянно убираем какашки за Аргусом.

— Я не ребенок и не собака.

— Я знаю, я просто…

— Я забочусь о семье, Сэмеле.

— Ты очень хорошо заботишься, но…

— Не семья заботится обо мне.

— Я понимаю, но…

— Вот так, и всё.

— Я попрошу папу.

— Нет, — ответил Исаак с жесткостью, которой Сэм прежде не замечал.

— Почему? Он точно согласится.

Повисло долгое молчание. Если бы не моргающие глаза Исаака, Сэм решил бы, что программа зависла.

— Сказал тебе, нет, — наконец произнес Исаак сурово.