Григорий Потемкин - Ольга Игоревна Елисеева

С января в Митаве по рукам ходил памфлет против герцога Пьера Бирона. Два списка с этого сочинения — на французском и немецком языках — Михельсон передал Потемкину. «Герцог выказывает при всяком случае самый грубый и жестокий характер, — говорится в памфлете, — самое легкое подозрение способно довести его до порывов мести… Поистине, с наилучшим расположением в свете невозможно любить подобного принца. Каждый день открываются новые проекты, которые, кажется, клонятся к тому, чтобы совершенно разорить и уничтожить страну. Должно опасаться возмущения подданных… ибо рабство вполне египетское скоро дойдет до крайнего предела… Помощь высшей державы не может быть устранена, потому что она необходима»[634]. К этому времени в Петербург вернулась и жена герцога Евдокия Борисовна, тоже живописавшая грубость мужа самыми черными красками. Тиран даже бил ее и не выпускал из Митавы.

По поводу всего этого Екатерина писала Потемкину: «…Я и сама герцогом недовольна; жалобы приносить им запретить нельзя, но все сии люди весьма ветреные, их видела в четырех случаях, при четырех хозяйствах»[635]. Наследующий день, 15 сентября, она продолжала: «Вы хорошо судите, что у меня не может быть лично никакого сравнения между вами и герцогом Курляндским. И, конечно, во всю мою жизнь я с величайшим удовольствием и усердием буду склонна к тому, что может… способствовать вашему благосостоянию. В деле, о котором приходил мне вчера говорить Михельсон, должно прежде всего установить правила справедливости и правосудия… Справедливого или ложного недовольства какого-нибудь беспокойного подданного недостаточно для удовлетворения Европы. Недовольство, которое я могу иметь в деле его жены, также недостаточно для того, чтобы я переделывала свой собственный труд. Приведите в безопасность славу и справедливость и рассчитывайте после того, что никто не будет ратовать за вас с большим рвением, чем я, потому что я люблю вас и убеждена, что и вы привязаны ко мне сильнее, чем кто-либо на свете. Не примите это подобно Юпитеру-Громовержцу, которого вы изображаете, когда ваша кровь кипит»[636].

Фактически в этом письме Екатерина отказывала любимцу в получении желаемого. С одной стороны, она понимала, что избрание Григория Александровича герцогом неизбежно приведет Курляндию в состав России. Это был бы желательный исход. С другой — очень не хотела отпускать Потемкина от себя. Князь нужен был ей здесь, под рукой, поскольку намечались серьезные изменения на европейской политической арене. Россия могла вскоре приобрести могущественного союзника против Оттоманской Порты, что позволило бы ей действовать в Крыму более свободно и напористо.

Империя Габсбургов, решительно противостоявшая всем политическим акциям петербургского кабинета во время Первой русско-турецкой войны, в конце 70-х годов все больше демонстрировала русскому двору желание сблизиться и начать совместно обсуждение вопроса о разделе турецких земель. В этих условиях Екатерина не хотела связывать себе руки курляндскими делами. Выдвижение ее ближайшего сотрудника на герцогский престол в княжестве, где, кроме русского, сильно было также и прусское влияние, неизбежно подвигло бы Петербург к объяснениям и тайным договоренностям с Берлином. А в преддверии чаемого сближения с Веной любые формы дипломатических контактов с Пруссией становились неудобны. Потемкину пришлось отказаться от заманчивой мечты украсить свою голову герцогской короной.

Вопрос о Курляндии будет еще всплывать в различных документах до конца 70-х годов, но потом, в связи с делами на Юге отойдет на второй план. В 1795 году по третьему разделу Польши Курляндия присоединится к России. Пьер Бирон подпишет в Петербурге отречение от престола и на вьщеленную ему в качестве компенсации сумму (миллион талеров) купит в Пруссии небольшое герцогство Саган, где и закончит свои дни в 1800 году.

Одной из причин скорого возвращения Григория Александровича в Петербург в 1776 году и продолжения к нему милостей императрицы А. Н. Самойлов называл невозможность Екатерины реализовать без Потемкина разработанную им новую «восточную систему»[637]. Эта система должна была позволить России в полной мере воспользоваться результатами Кючук-Кайнарджийского мира.

Империя приобрела Керчь, Еникале, Кинбурн, земли между Бугом и Днепром, Азов, Кабарду, долины Кубани и Терека, получила право свободного плавания по Черному морю и строительства крепостей на переданных ей территориях. Крымское ханство стало независимым от Турции, что сказалось на его обороноспособности. Петербург получил право заступничества за христиан в Молдавии, Валахии и Крыму, которое предоставило России возможность вмешиваться во внутренние дела Турции и ее сателлитов[638].

Таким образом, Кючук-Кайнарджийский договор таил в себе величайший соблазн: не использовать закрепленные в нем права значило добровольно отказаться от результатов тяжелой шестилетней войны, начатой не Россией и выигранной в момент глубокого внутреннего кризиса — пугачевщины. Реализация же купленных такой высокой ценой возможностей вела к новому столкновению с Турцией и плохо контролируемым внешнеполитическим последствиям. Екатерина и Потемкин выбрали второе.

Россия балансировала на грани разрыва с Оттоманской Портой долгие годы. Каждая попытка реализовать полученные по договору права еще туже затягивала узел противоречий. От «злой» воли Екатерины и Потемкина уже не зависели процессы, пробужденные в Крыму и Закавказье самим фактом выхода империи к Черному морю. Русское правительство могло лишь более или менее оперативно реагировать на развивающиеся события. Любое неловкое движение грозило спровоцировать новый конфликт и приостановить укрепление России в Причерноморье.

Пороховая бочка

В начале 1777 года петербургский кабинет был взбудоражен известием об убийстве русских промышленников, доставлявших провиант в крепости Керчь и Еникале. Это событие послужило прологом кровавого возмущения сторонников хана Девлет-Гирея, желавших вернуть Крым под протекторат Порты[639].

Среди официальной переписки Екатерины и Потемкина сохранился документ, с предельной ясностью рисующий обстановку в Крыму во время мятежа 1777 года. Князь хлопотал о капитанском чине и пожизненном пенсионе для искалеченного офицера. Просьба была удовлетворена. «Македонского гусарского полку подпоручик Петр Иванов… из персидской нации; во время крымского бунта послан был, по знанию его турецкого языка, в Крым для уговаривания мятежников, — сообщал князь, — которые по выслушании его, окружа, рубили саблями по голове и рукам, из коих у правой два перста отсекли, а левую насквозь пикою и в двух местах саблею прокололи. Наконец, признав уже за мертвого, кинули в реку на мелкое, по счастью, его место»[640].