Вдова военного преступника - Элли Мидвуд

— Нет. У него были братья, но не близнецы. Да и если бы был у него брат-близнец, стал бы он резать себе лицо, чтобы стать похожим на Эрнста?

— Ты права, дурацкое было предположение. Но я не знаю, что ещё думать!

— Я тоже.

— Ну-ка расскажи ещё раз, кто присутствовал при его казни?

— Представители трёх союзных стран, если мне не изменяет память. Международный военный трибунал решил использовать тюремный спортивный зал для приведения приговоров в исполнение. В центре они установили три виселицы, чтобы побыстрее разделаться с процедурой, как они сами это объяснили. На деле же эти выродки нарочно использовали короткую верёвку вместо традиционной, которая обычно ломала шею при падении, и казненный умирал мгновенно. А теперь представь себе, как так получилось, что у них ушло целых три часа на то, чтобы повесить десять человек. Они все умерли от медленного удушения, а не сломанной шеи.

— Боже, они что, ещё и видели, как их товарищей вешали, если виселиц было три?

— Нет. Виселицы были задрапированы внизу, так что никто не мог видеть тела, пока доктор не объявлял время смерти.

— Доктор заходил внутрь, чтобы проверить, был ли у них ещё пульс?

— Да. Только врач мог зайти за драпировку. А как только он объявлял, что человек был мёртв, они обрезали верёвку, клали тело в деревянный ящик, а после отвезли их всех в крематорий. Там же и были сделаны эти снимки.

— Так ты говоришь, только доктор имел доступ за занавес, пока они были ещё живы? И одного его вердикта о смерти было достаточно? Никто больше ничего не проверял?

— Вроде да, — медленно ответила я, чувствуя, что Урсула явно что-то нащупала.

— Дай угадаю: доктор был американец?

— Кажется… я не уверена… Думаю, там были и другие врачи, только я не знаю, проверяли ли они тела. К чему ты ведёшь?

— Сейчас поймёшь. А перевозкой тел и кремацией кто руководил? Тоже американцы? Не ОСС, случайно?

— Я не… Чёрт, не знаю я. Ты же знаешь, какие они, эти агенты; они же не объявляют во всеуслышание, что они из ОСС. Вполне может быть.

— Вот именно. — Урсула заулыбалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего конкретного, так, размышляю вслух. Раз уж они из под самого носа союзников ещё летом сорок пятого почти тысячу человек вывезли — разыскиваемых военных преступников, между прочим — для своих научных проектов, военных наук, разведки, медицины, да и ещё кучи чего… Чего им стоило ещё одного таким же образом вывезти?

Я с трудом сглотнула, впившись в подругу взглядом.

— Ты хочешь сказать, что они каким-то образом вмешались в его казнь? Что его и вовсе не повесили?

— Родная, меньше всего я хочу вселить в тебя напрасную надежду. Но это единственно возможный вариант. Другого объяснения я всему происходящему просто не нахожу.

— Но зачем им так рисковать перед лицом у своих союзников, когда они запросто могли вывезти его через границу, как только арестовали, ещё в мае сорок пятого? Это же просто нелогично!

— А может, он им тогда был не нужен. Может, он молчал сначала, надеялся отделаться коротким сроком, а когда понял, что они его вешать собрались, выдал им какую-то сверхважную информацию в обмен на свободу или что-то в этом духе?

— Нет… Не может быть. Генрих бы знал. Агент Фостер бы знал. Они сказали бы мне!

— А может, это была какая-то чересчур секретная миссия, и даже они ничего не подозревали? На высшем уровне?

Чем больше мы развивали тему, тем больше лицо моё озарялось надеждой. А что, если мы действительно оказались правы в наших догадках, и Эрнст и вправду был жив, и жил всё это время где-то поблизости, но не мог показать своего лица по какой-то своей причине? И какой бы невероятной не казалась мне возможность подстроенной казни, я не раз убеждалась, что кто-кто, а ОСС умели добывать то, что им было нужно, да и заметать за собой следы получше нашего бывшего гестапо. Я снова начала верить.

4 июля 1950

Генрих, я, наши трое детей и Штерны направлялись к Хадсон-ривер вместе с разнородной толпой нью-йоркцев, громко переговаривающихся между собой в ожидании фейерверка в честь Дня Независимости. В Соединённых Штатах четвёртое июля было большим праздником, вкус к которому уже давно переняли наши дети. Я сама толпу не очень-то любила, но отказать детям в фейерверке было в моих глазах просто кощунством.

Генрих усадил Герти себе на плечи, чтобы малышка могла лучше видеть происходящее вокруг, в то время как Макс проделал тот же трюк с нашим младшим сыном, Хайни. При виде нашего небольшого «детского сада», добросердечные нью-йоркцы (почему их остальное население Соединённых Штатов усиленно считало грубейшими и безманерными янки до сих пор остаётся для меня загадкой) пропустили нас к самой воде, откуда Эрни и Грета, немедленно просунувшие руки через толстую решётку, могли беспрепятственно наблюдать за праздничным шоу. Нам пришлось подождать ещё минут двадцать, пока вокруг не стемнело достаточно для салюта, и как только первый огненный шар с хлопком раскрылся над нашими головами, дети разразились радостными криками, и все вокруг начали аплодировать.

Миллионы цветов окрасили моё лицо, поднятое к бархатному небосклону, и я невольно крепче сжала плечи сына, стоящего передо мной, и сама чувствуя себя ребёнком в этой общей радости. А затем кто-то коснулся моего бедра. Сначала я не придала этому никакого значения, решив, что кто-то из толпы случайно задел меня, как вдруг я почувствовала чью-то руку, с явным намерением кладущую что-то в карман моего летнего платья. Я инстинктивно потянулась рукой к карману, как электрический шок пронзил мой позвоночник тысячевольтным разрядом при звуке такого знакомого, хоть и давно забытого голоса у меня над ухом:

— Не оборачивайся.

Эрнст, а теперь-то я жизнью своей готова была ручаться, что это был именно он, всё ещё сжимал мою руку, которую он поймал у моего кармана. Я стояла, не шевелясь и не дыша, с широко распахнутыми глазами, невидяще уставившимися в пространство передо мной, боясь хоть раз моргнуть, чтобы не дай бог не проснуться от самого прекрасного сна в моей жизни. А затем он провёл рукой по моей, от самого запястья до предплечья, легонько стиснул пальцы, будто не желая выпускать меня из рук, и затем также бесследно растворился в ночи.

Я наконец вспомнила, как нужно дышать, и резко развернулась, только чтобы увидеть счастливые лица нью-йоркцев перед собой. Он уже давно исчез. Только чтобы убедиться, что я всё это не выдумала, я опустила руку в карман и нащупала маленькую записку, что он туда опустил. Я зажала в руке свою драгоценную находку и не выпускала её из пальцев всю дорогу до дома, боясь не дай бог её потерять.

— Ты что-то тихая сегодня, — Генрих заметил на обратном пути, легонько толкая меня плечом. — И почему у тебя такой вид, будто ты призрака увидела?

«Ты и понятия не имеешь, насколько ты близок к истине», — я чуть было не сказала в ответ, но быстро взяла себя в руки и просто улыбнулась. Мне не терпелось вернуться домой, где, вместо приготовления чая для праздничного ужина, я первым делом проскользнула в ванную, закрыла за собой дверь и развернула записку дрожащими пальцами.