Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций. Книга 1 - Коллектив авторов

годов в Мюнхене по итогам своеобразного родительского референдума эти институты полностью перешли на светскую основу; в масштабах всей страны летом 1938 г. такое голосование было заменено решениями бургомистров, и конфессиональные школы были перепрофилированы или ликвидированы. В целом за период с 1931 по 1940 г. в Германии количество частных школ различного уровня сократилось в 5 раз, хотя они и не были устранены полностью. В отличие от СССР, где с начала 1930‑х годов прерогатива в коммунистическом воспитании принадлежала педагогическим коллективам, в Германии на первостепенное влияние в деле выращивания «новой элиты» претендовал Гитлерюгенд и примыкающие политико–пропагандистские или «трудовые» организации, которые скорее конкурировали с учебным персоналом.

Кризис начала 1930‑х годов по–разному затронул академическую среду в различных странах, порой приводя к поляризации настроений. Усиливались созданные в годы Первой мировой войны профсоюзы академических работников и преподавателей. Во Франции и Англии после катастрофических студенческих потерь Первой мировой войны следующее поколение выпускников даже престижных учебных заведений питало заметные левые симпатии (рост влияния фабианства в Англии, в том числе в Лондонской школе экономики и в неформальной группе шести престижных университетов Англии, так называемых «краснокирпичных университетах»; кружке П. Низана и Р. Арона при парижской Высшей нормальной школе и т. п.). В Веймарской Германии молодые экономисты консервативного плана Э. Залин и А. Зальц публично поставили под сомнение положения знаменитой речи М. Вебера о науке как призвании и профессии (известный «спор о науке»). Тема кризиса науки и прежнего университета стала предметом размышления испанского философа X. Ортеги–и–Гассета («Миссия университета», 1931) а также в связи с созданием учебных заведений нового типа (Высшая школа политики М. Шелера). Основоположник социологии знания К. Манхейм во второй половине 1920‑х годов анализировал феномены поколений и конкуренции в духовной сфере как раз в свете европейских перемен, начавшихся с лета 1914 г.

Для понимания природы массовых социальных и идейных сдвигов 1930-1940‑х годов необходимо еще раз указать на значение Первой мировой войны. Ее роль для научной жизни не сводилась исключительно к цифрам разрушений и потерь, ущербу от разрыва научных связей. Парадоксальным образом можно говорить об определенном прогрессе в науке, сближении ее с государственной и общественной жизнью — не только в смысле военных, оборонных заказов или внутри– и внешнеполитической пропаганды. Крушение старой Европы означало также и своеобразную демократизацию науки, вынужденное преодоление ее характера как привилегированного занятия узкого круга ревнителей «чистого знания», что прокладывало путь к современной системе включенности социального института науки в развитие технологической цивилизации (это, в частности, отмечал в своих статьях В. И. Вернадский («Война и прогресс науки», «Задачи науки в связи с государственной политикой в России») в 1915-1917 гг.). Как отмечал американский историк Г. Поль, «не использование науки и технологии в военных целях было новым в Первой мировой войне, но характер и число произошедших изменений, по–видимому достаточных, чтобы превратить предыдущие отношения в своего роду доисторическую эпоху. Беспорядочность сменилась институциализацией, случайность консультаций — регулярностью и постоянными запросами, а зависимость от прометеевских открытий — безостановочными улучшениями существующих технологий. Технологический прорыв Первой мировой войны не был чисто техническим».

Одним из важных аспектов этой эволюции было становление системы специализированных научно–исследовательских институтов (по образцу Общества кайзера Вильгельма в Германии), помимо университетов, политехнических школ и аристократических ученых коллегий — академий и научных обществ. Фактически в годы Первой мировой войны был в форсированном виде повторен тот переход от «республики ученых» к национально–государственному принципу организации науки, который однажды уже произошел в истории науки в XVII в. Результатом войны стало активное и прямое участие государства в делах науки, создание специальных правительственных органов по координации и поддержке научных исследований. Эти новые организационные формы вышли за пределы чрезвычайных задач военного времени и продолжали действовать, развиваться и совершенствоваться и в условиях последующей мирной работы.

Межвоенный период в истории науки — это время укрепления и становления национальных научных школ и академических сообществ, при этом важнейшую роль в данном процессе занимает рост государственной организации и финансирования науки. Национальный фактор после 1914-1918 гг. является определяющим не только в социально–политическом процессе, но и в научном развитии в целом. Специфика и сложность становления самодостаточной национальной науки (включая роль идеологического и поколенческого факторов) объясняется помимо сильного давления государства также и более общим объективным процессом становления крупных централизованных национальных научных школ (с опорой на научно–исследовательские институты) на месте прежнего «космополитического» сообщества выдающихся университетских профессоров начала века, зачастую с европейским образованием и связями. Одной из форм организационной и содержательной перемены состава самого понятия и института науки и научной деятельности в первой половине XX столетия было создание советской модели развития науки.

В США в 1917 г. по инициативе Дж. Э. Гейла был создан Американский национальный исследовательский совет, в Великобритании — Департамент научных и индустриальных исследований, во Франции — Государственный секретариат (управление) изобретений и Секция приложения наук к промышленности в рамках Академии наук, Комиссия по изучению естественных производительных сил (КЕПС) и Комиссия по изучению племенного состава населения (КИПС) — в составе Российской академии наук (последняя — с 1917 г.) Для межвоенного развития важную роль играет выход на интернациональную арену крупных американских частных фондов, в которых сами ученые выступают не только как соискатели, исполнители или консультанты, но и сами становятся крупными администраторами программ или кураторами целых направлений.

В связи с этим следует указать и на одно очень важное исключение в системе строительства самодостаточной науки: в середине 1920‑х годов своего рода заменой прежних довоенных командировок (в том числе математика П. Александрова) стали стипендии фонда Рокфеллера. На его стипендии стажировались у В. Паули в Лейпциге и М. Борна в Гёттингене создатели отечественной ядерной физики — Я. И. Френкель, Ю. А. Крутков, В. А. Фок. Во многом благодаря этим командировкам (оформленным через Наркомпрос) был обеспечен рывок советской школы в физике, занявшей видное место в общем развитии этой дисциплины, особенно по сравнению с отечественной физикой начала века.

В СССР начало 1930‑х годов стало временем «культурной революции» — нового наступления властей и особенно ревнителей снизу на «бастионы старой науки». В 1930 г. все высшие учебные заведения, кроме педагогических институтов и университетов, были постепенно переданы в ведение соответствующих наркоматов и ведомств. В сентябре 1932 г. для общего учебно–методического руководства техническими вузами при ЦИК СССР был создан Комитет по высшему техническому образованию, переподчиненный в 1935 г. СНК СССР. Также при СНК СССР был создан в 1936 г. Всероссийский комитет по делам высшей школы, преобразованный в 1946 г. в Министерство высшего (впоследствии высшего и среднего) образования. В том же году наркомпросы союзных республик, включая РСФСФ, были преобразованы в республиканские министерства просвещения.