Никто, кроме нас! - Олег Верещагин

А вот о том, что творится вокруг, мы не знали и не хотели знать. Даже не разговаривали об этом. В конце концов, тот мир, что бы с ним и в нем ни случилось, никогда не был нашим. Правда, часто над лесом пролетали самолеты… Но их гул был единственным напоминанием о мире взрослых с его непонятным ужасом…

…И вот Генок принес из того мира оружие.

* * *

– Не знаю, – угрюмо сказал Генок. – Не знаю я, что там… – он погладил ствол своего автомата. Помолчал и добавил: – По-моему, это оккупация типа.

Он уже рассказал, что и как. Ушел? Да, хотел уйти совсем. Затосковал, не мог больше нас видеть. Шел наугад, вышел к дороге, заставленной сгоревшими машинами. И люди там тоже были. Да. То, что осталось от них. Он уже тогда хотел повернуть, но все-таки пошел дальше. Дошел вечером до большого поселка. Огней почти нет, людей тоже. В крайнем доме был свет, он заглянул. Двое негров трахали бабу, еще один – мальчишку лет десяти-двенадцати, по всей комнате лежали оружие, снаряжение, жратва… Он дождался, пока там набалуются, уснут. И унес, что попалось под руку.

– Чего вернулся? – спросил я.

Генок хмуро ответил:

– Там некуда идти… – Посмотрел на нас, огонь очага раскрашивал его лицо. – Понимаете? Там уже не просто не наш мир. Там все не наше, мы там не нужны совсем.

– Что же делать? – тихо спросил Темыч.

Генок пожал плечами:

– Кабы знал… Потому и вернулся, что не знаю. Вместе как-то…

– А наши где? – спросил Санька.

Мы все посмотрели на него удивленно. Он произнес это слово «наши»… и я подумал: странно. О ком он? Но Генок, кажется, понял.

– Не знаю я… – тоскливо ответил он. – Я же не говорил ни с кем. Но эти ездят и ходят без опаски совсем. Разные. Американцы есть, я видел. А больше всякий сбродень.

– Ясен перец, – Дрын встал. – Все. Хорэ. Вы как хотите, а я ухожу.

– Куда? – уточнил Санька.

Дрын окрысился:

– На муда! Правда, что ли, тут зимовать?! Раз там, – он ткнул куда-то в направлении Москвы, – живут и не стреляют, значит, хватит х…й страдать, пора о себе подумать!

– Тебе рассказали, как там живут, – заметил Темыч.

– Много он видел! – Дрын попятился к дверям. – И не держите меня! Я тут не хочу гнить!

– Иди и догнивай там, – буркнул Санька. – Никто тебя не держит.

Дрын выбежал.

– Сдаст, – сказал Генок, вставая. – Сразу сдаст, как выйдет. Где тут?.. – он повозился с автоматом. – А, вот…

И тоже вышел. Его никто не удержал.

Мы трое остались сидеть у огня, держа в руках винтовки.

– Спать пора, – нехотя сказал Санька. Потом добавил: – Я утром пойду… ну, гляну, что там. Вообще. Со мной пойдете?

Темыч кивнул. Я тоже:

– Угу. С мелкими кто останется?

– Генок, он уже ходил… Знаете, пацаны, – Санька вздохнул. – Я вот думаю, думаю… Инна Пална… Она же нас правда любила. А мы ее не защитили. Не попробовали даже. Я вот думаю. Думаю… – он скривился и толкнул себя в висок кулаком.

Вошел Генок. Он был бледный и часто облизывался, потом сплюнул, садясь. Свесил голову между колен.

– Проводил? – спросил Санька.

Генок кивнул, не поднимая головы.

– А что тихо так?

Генок показал из рукава длинный нож с рифленой рукоятью. Сказал тихо, глядя в пол:

– Я его в колодец свалил, в заброшенный… – Потом встал и равнодушно сказал: – Пойду поблюю, не могу больше. Он такой… мягкий оказался…

Генок вышел. Мы остались сидеть. Кто-то из младших захныкал, Светик привстала, не глядя на нас, начала его успокаивать, перелегла поближе.

– Куда пойдем-то? – спросил Темыч.

Санька пожал плечами:

– Я не знаю. Пойдем. И все. Сереня, – повернулся он ко мне. Меня зовут Сергей. Ну, или Сереня… – Ты точно с нами?

– Угу, – буркнул я опять и кивнул. Провел рукой по ручке на «М16». – Давайте спать, а? Поздно уже.

* * *

Мы не договаривались – во сколько встать, и меня никто не будил. Проснувшись, я увидел, что Санька и Светик не спят. Он сидел и проверял магазины к винтовке, а она наливала воду в чайник. Пахло земляничным листом.

Я вышел из дома. Было еще почти совсем темно, туманище, прохладно. Где-то снова грохотал пролетающий самолет. Я отлил за углом полуразвалившегося сарая, умылся из канавы с неожиданно теплой водой, посидел немного, думая о том о сем. А когда вернулся, то и Ленок не спала, и Темыч с Генком поднялись. Смешно и дико, но о Дрыне никто не говорил и, по-моему, даже не вспоминал.

Девчонки разлили нам чай в консервные банки. Мы съели по две галеты – из тех, что принес Генок. Он сам сидел хмурый – кажется, пока меня не было, просился с Санькой и тот, похоже, ему отказал.

Пока мы с Темычем обувались, Санька со Светиком вышли. Потом, когда на выход двинулся и я, то увидел их. И остановился в дверях.

Они стояли в тумане недалеко от крыльца. По пояс. Неподвижно стояли, молча, ничего не делали, хотя мне сперва показалось, что они целуются. На самом деле Санька, чуть нагнув голову, просто смотрел в лицо Светику. А она свое лицо подняла и тоже… тоже просто смотрела. И еще Санька держал ее руки – обе сразу, спрятав в своих – у себя на груди.

Они были… не знаю. Не умею сказать. И не хочу говорить. Я только попятился, впихнул обратно зашипевшего что-то матерное Темыча и громко сказал, рискуя разбудить мелких:

– Ленок, дай там это…

– Что? – удивленно спросила она. У нее были красные глаза.

– Это! – повторил я. – Тьфу, блин, забыл из-за вас. Чего стоишь, Тем? Пошли!

– Совсем съехал, – тоже не очень тихо сказал Темыч.

В общем, когда мы вышли, Светик уже шла обратно к крыльцу. А Санька ждал нас около канавы.

* * *

Мы опять почти не говорили, как три недели назад, когда шли по лесу все вместе, не зная, куда. Но сейчас были другие причины.

Винтовки мы несли в руках, наготове. За прошедшее время мы худо-бедно с ними разобрались и даже научились разбирать – не полностью, но разбирать. И чистили после каждой стрельбы – слюной, это Темыч где-то то ли читал, то ли слышал, что оружие можно чистить слюнями. И он же сказал, что винтовки говно. Это было правдой, они нередко осекались, и мы долго мучились, прежде чем догадались, что такая пупочка сбоку у приклада – специально для того, чтобы запихать в патронник недошедший патрон. А какое оружие припер вчера Геныч – мы вообще не знали.

У нас было по две гранаты, у Саньки – пистолет. И у всех ножи, точнее – штыки. И снова странно. Мы ничего не обсуждали, ни о чем не спорили. Как будто все заранее решили. И как будто никак иначе быть не могло.