Лубянская ласточка - Борис Громов

Румяная, в голубой норковой шубке, обвешанная пакетами, Натали втиснулась в крохотную прихожую и бросила поклажу на пол.

– Мамочка…

Сухонькая, седоголовая Софья Григорьевна любовалась своей ненаглядной дочерью. А та, снимая элегантные замшевые сапожки и засовывая ноги в теплые войлочные шлепанцы, жаловалась:

– Ну столько везде народу, ужас! Да еще этот мой художник! Капризный такой, представляешь, еще уговаривать пришлось. Словно не в Париж на выставку ему предлагают, а на вернисаж в Верхозадове.

– Иди мой руки, Наташа, – велела Софья Григорьевна. – Все на столе.

Господи, как все же хорошо иногда возвращаться в Москву!

Мать была бы счастлива, если бы Наташенька остановилась дома… Но она понимала – небольшая квартирка, которую она полюбила и старалась сделать уютной, слишком тесна для мадам Легаре. Натали же уверяла мать, что ни за что не хочет ее стеснять:

– Мамочка, ты же заслужила, чтобы жить в своей квартире! И потом, когда здесь я, ты все время суетишься, все хочешь что-нибудь для меня сделать, а ведь тебе уже не под силу такие нагрузки! Почему бы тебе не нанять какую-нибудь приходящую женщину? Она бы убиралась в квартире, готовила… Слава богу, мы можем это позволить… Ты должна больше отдыхать.

Натали была вполне искренна. Она приходила в полное расстройство, глядя, сколько всего делает Софья Григорьевна. Но мать любила домашнюю работу. Ей нравилось наводить порядок и всячески украшать свой дом, а мысль о том, что в кухню можно допустить постороннюю женщину и есть что-то приготовленное чужими руками, приводила ее в священный ужас. И Натали ничего не могла с этим поделать. Как бы то ни было, останавливаться здесь ей совсем не с руки. Быть постоянно на глазах у матери, отвечать на ее бесконечные вопросы и придумывать всякие истории, оправдывающие каждый твой шаг, – все это весьма утомительно. И ненужно.

И еще. Наташа Бережковская – это одно. А мадам Легаре – совсем другое… Положение обязывает останавливаться лишь в престижных отелях.

Натали медленно поднималась на четвертый этаж огромного сталинского дома. Он прятался сразу за массивом старых домов, отделявших привокзальную площадь от лощено-номенклатурного Кутузовского проспекта. Натали вспомнила, как она впервые вошла в этот тихий и, как ей показалось, таинственный подъезд. Тогда, пятнадцать лет назад, она поднималась пешком. И на этот раз Натали тоже решила не пользоваться лифтом. Тогда ее толкало любопытство – безумно хотелось осмотреть подъезд, пройтись по красивым, выложенным плиткой площадкам. Сегодня причина была весьма прозаической: Натали старалась сжечь побольше калорий, чтобы поскорее избавиться от ненавистных трех килограммов, которые она периодически то сбрасывала, то с легкостью набирала. Все говорили, что этого не следует делать – «Зачем вам худеть, мадам? Вы по-прежнему стройны, как Одри Хепберн». Но она-то знала, что самое кошмарное – ощущать каждый грамм ненавистного веса. Юбка, купленная пару месяцев назад в момент «триумфа воли», сегодня грозила лопнуть по шву.

Вот и знакомая площадка. Всего две двери. На одной аккуратно прибит номер с медными цифрами – 72. А табличку с номером квартиры напротив до сих пор так никто прибить и не удосужился. «Хранит хозяин инкогнито, – усмехнулась Натали. – Надо же, столько лет – и ничего не изменилось. Или нарочно не хотят менять?»

Тем далеким летом Наташа Бережковская робко позвонила в дверь, волнуясь: что там ее ожидает? Ее впустила женщина лет сорока пяти. Приятное простое лицо. Темно-синие, печальные, как два глубоких колодца, глаза. Женщина провела Натали в просторный темноватый холл. Квартира показалась ей огромной и еще более таинственной, чем сам подъезд. Женщина прошла вперед, открыла ближнюю дверь в коридоре: «Пожалуйста, подождите здесь. Виктор Петрович с минуты на минуту будет». И Натали осталась одна. За дверью стояла пронзительная тишина. Странно. Ни шагов, ни голосов, ни даже звука посуды из кухни. Должна же здесь быть кухня.

Наташа присела на стул и начала разглядывать комнату. Обстановочка, скажем прямо, спартанская. Диван, возраст которого явно зашкаливал за четверть века, небольшой письменный стол с двумя стульями, слегка потрескавшееся черное кожаное кресло возле батареи. На столе – стаканчик с отточенными карандашами и несколькими ручками, с краю у окна лежала тоненькая стопка писчей бумаги. Старый бельевой шкаф с помутневшим зеркалом – тоже довоенного производства – тоскливо жался к стене. Единственным предметом мебели, который говорил что-то о хозяевах квартиры, была этажерка. На нижней полке лежало несколько старых книг и журналов, здесь же стоял томик стихов Есенина. На верхней – фарфоровые статуэтки: две изящные балерины, медведь, играющий на виолончели, и традиционные слоники из белого мрамора. Над этажеркой в темной деревянной раме за стеклом висела ретушированная фотография мужчины средних лет в генеральской форме послевоенного образца с колодками орденов и с жестким взглядом. «Наверное, хозяин этой огромной квартиры, – мелькнуло в голове, – муж той женщины с печальными глазами, которые стали такими после ухода генерала в мир иной». В том, что его нет в живых, Натали почему-то не сомневалась.

Вдруг она услышала какие-то странные, приглушенные звуки, донесшиеся из глубины квартиры. Звуки, похожие на хрюканье поросенка… Натали так и не смогла понять, кто или что могло издавать их. В том, что они исходили от живого существа, она не сомневалась. Собака? Может быть… Все это придало конспиративной квартире у Киевского вокзала еще больше таинственности. Вскоре вошел Виктор, извинился за то, что немного задержался из-за срочного вызова к начальству, и они приступили к обычной работе, однако из головы Натали все не выходила тайна странных звуков, но в чем тут дело, она спросить у Клыкова так и не решилась…

…Позвонив в дверь, Натали услышала бодрые знакомые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге ее встретил улыбающийся Виктор. При ярком освещении ей сразу бросилось в глаза, что у Виктора заметно прибавилось седины на висках. Однако она тут же отметила, что это ему шло, придавало солидность и начальственный вид, видимо, соответствуя его сегодняшнему положению в «конторе». Они по-дружески обнялись, и Виктор повел ее все в ту же комнату. Еще в прихожей Натали обратила внимание на значительные изменения в интерьере. В коридоре было светло, висела новая люстра, освещая до блеска начищенный старый дубовый паркет. Комната была та же, но производила совершенно иное впечатление. В ней была расставлена новая полированная мебель, на стенах висели эстампы, которые на фоне новых светлых обоев оживляли комнату, придавая ей привлекательный вид. Однако домашнего уюта здесь не было. Исчезли предметы, которые когда-то могли хоть что-то сказать о хозяевах дома. Исчез портрет генерала. Не было тех трогательных статуэток, расставленных на этажерке. Натали вдруг пожалела об одиноком шкафе, стоявшем в свое время у стены. В той «старой», хотя и бедно обставленной квартире чувствовалась жизнь, в ней было что-то от ее обитателей, таинственный, но индивидуальный след их личностей. Здесь же нигде не было ни одной личной вещи, которая могла что-либо сказать о владельце квартиры, если таковой и проживал в этом доме. От всего несло казенщиной.