Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

пришло много позже. Тогда притягательной силой была Инна. Она же и преградила ему путь в этот дом.

Вера Павловна, орудуя ключами, говорит:

— Инночка уехала. Уехала в Ленинград с Игорьком. Насовсем.

— Это, видимо, ее устраивает?

— Не ее, а ее… отчима.

С каких это пор Сергея Сергеевича стали в доме называть отчимом?

— Сергей выгнал из дома Юру.

— Не верится.

— Я никогда не лгу… — И, перехватив его взгляд, брошенный в прихожей на мальпостик, почему-то добавила скороговоркой: — Что касается тебя и Инночки… у вас было увлечение, но не любовь.

Любовь… увлечение… Ах, Вера Павловна, Вера Павловна! Где граница между тем и другим?

— Николай пришел, — открыв дверь кабинета, объявила громко.

— А… молекула! — отец поднялся из-за стола. Снял очки.

Из столовой доносится телефонный разговор Петь-Петуха:

— Жди меня ровно в семь, и все будет о’кей!.. Только без твоих вывертонов, слышишь?

С кем так разговаривает братец? В просвете портьер виден весь он, вполуразвалку на стуле. Волосы — светлый барашек, румянец на щеках: надень ему рейтузы да доломан с красным ментиком, окантованным мехом, — залихватский гусарик.

Отец рывком прикрыл дверь. Переложил объемистую книгу со стула на стол:

— Как Ольга?

— Как всегда, в стихии схем, моделей, исследований.

На столе — портативная пишущая машинка. Лист бумаги заложен в каретку. Сбоку лежит папка. «Материалы к кардиологическому съезду».

— Я не очень помешал, отец? — Николай представил на минуту себя в таком положении, когда принесет кого-нибудь нелегкая.

— Что ты, родной, до съезда еще времени хватит.

— Опять будете тайны «сердешные» открывать?

Сергей Сергеевич усмехнулся:

— На съездах открытий не делают. Их делают в будни. — Вынул из ящика пачку папирос. Надорвал уголок и протянул: — Кури. Не бросил?

— Нет. А за то, что неотступно считаете миндалины главными виновниками ревматизма, там вас не распушат?

— Открытие претерпевает три этапа, сказал еще Листер. Сначала люди шумят: «С ума сошел!» Потом: «Да, это интересно, надо попробовать». А когда оно становится достоянием всех: «Подумаешь, что он такое изобрел!..» Сейчас чуть-чуть приподымается завеса над секретами ревматизма. Много трудов ученых посвящено этой проблеме. Но, увы, в ее трактовке противоречий меньше не стало. Каждая клиника толкует по-своему…

Николай охотно слушал его. Говорит отец просто о непростом. Его лекции любят студенты. Об интересе к ним свидетельствуют битком набитые не только студентами аудитории.

На миг в кабинет заглянула Вера Павловна. В глазах ее ревность: муж болтает с Николаем без умолку, а с Петь-Петухом как немой.

Сергей Сергеевич машинально кивнул ей и продолжил свою мысль, уже сидя за ужином:

— Порой диагностика ревматизма бывает столь трудна, что не только участковый врач, не только клиницист, сам… прозектор Рогулин не разберется.

Петь-Петух улизнул из-за стола, потом вошел уже в пальто.

— Смываюсь! — взмахнул шляпой.

— Опять в «компашки»?

— С точки зрения уважаемого профессора Зборовского, у меня нехватка того самого… мозговых извилин, — куражится Петь-Петух. — В голове у меня сквозняки, качусь в пропасть… А ты как считаешь, братец?

— Считаю, что тебя не мешало бы выпороть, — ответил вместо Николая отец.

— Выпороть?.. Взрослого сына? Хорош метод воспитания, профессор. И все-таки ты прелесть, родитель! Ап-пельсинчик! — Петь-Петух чмокнул кончики пальцев, сложенных щепоткой.

— Как ты разговариваешь с отцом! — не сдержался Николай.

— А что?.. Разве цитрус — плохо?

Раздражение за столом нарастало. Вера Павловна просяще взглядывала то на одного, то на другого: уступи, сынок; не нападай, Сережа; ну помоги же разнять их, Николай.

— Я делаю скидку на молодость. Но ведь он без пяти минут инженер, а никакой мечты! — Сергей Сергеевич помолчал. — Мог бы с одинаковым успехом стать медиком, или химиком, или футболистом… Согласился бы на любое «или», ему все равно, для него главное — «компашки».

В ответ — гогочущий смех Петь-Петуха:

— Сам, что ли, в молодости не грешил?

Циничный и грубый намек. Сергей Сергеевич побледнел. Петь отсалютовал шляпой и скрылся за дверью.

— Повзрослеет — поймет, — извинительно вставила Вера Павловна. — Сердце у мальчика доброе.

Какими хорошими были бы многие дети, обладай они теми качествами, которые приписывают им их матери. Николай часто призадумывался об отце, об Инне, о Вере Павловне, но никогда о баловне судьбы Петь-Петухе. Теперь, когда отец стал по-настоящему родным, рождалось желание оберегать его от всего злого.

— Пусто в доме стало… пусто, — явно подстрекает Вера Павловна на разговор о другом, об Инночке. Но, не дождавшись поддержки, начала атаку сама: — Пусть он, — кивнула в сторону мужа, — лучше расскажет, за что выбросил из родного дома Инночку и зятя! Объясни, почему?.. — Неспособная на длинные тирады, запуталась, сбилась.

— Вера! — остановил ее Сергей Сергеевич, пропустив остальное мимо ушей. Приобнял Николая, указав жестом на дверь кабинета. А там опустился на диван и хлопнул по кожаной обивке:

— Садись.

Так здесь заведено: если Сергей Сергеевич у себя в комнате, домашние его не тревожат.

Николай позвонил Ольге, что задерживается на Александровской.

— Тебя интересует вся эта история? — спросил отец.

— В какой-то степени да.

— Да? — Он был с ним откровенен: — Инночка ершиста, не без капризов, но чиста душой. Петь-Петух — тот совсем другого покроя… У нее острый и живой ум. Непонятно, почему она так вот, с кондачка, выбрала этого… «чтеца-декламатора»? — Понизил голос едва не до шепота: — Пусть у Лагутина (Николай заметил: он уже не называет его Юрочкой) не хватало бы ума, способностей — черт с ним, это от бога, прощается. Но лгать? Наплевать на святая святых науки?

— Если Юрочка не так натаскан в медицине, как ты, профессор, так он же еще молод! — Приоткрыв дверь, Вера Павловна швырнула забытую в столовой газету.

Подслушивала?

— Став твоим зятем, он погубил себя!

— Он обманул нас, Вера. Инну. Тебя. Меня. Всех. Ты же знаешь.

Назревала новая ссора. Сергей Сергеевич избежал ее — поднял с пола газету, развернул и стал читать вслух:

— «Агентство Рейтер передает, что бывший во время немецкой оккупации военным губернатором Парижа генерал Отто фон Штюльпнагель повесился в своей камере в военной тюрьме „Шеош-Миди“…»

Вера Павловна, хлопнув дверью, вышла.

Лысина у отца на полголовы. Когда он в шляпе, поседевшие виски еще создают впечатление хорошо сохранившихся волос. Николай отвел глаза. Определенно, отец избегает касаться каких-то важных подробностей. Волнуется. А когда волнуется, голова у него заметно подергивается. «Это тик», — успокаивает он.

— Я не понял, что, собственно говоря, натворил Лагутин?

Сергей Сергеевич ласково запустил пальцы в черные волосы Николая:

— Пожалуй, тебе… тебе расскажу.

Многое доверял он старшему сыну.

— Когда я демобилизовался, Лагутин уже был мужем Инночки, кандидатом наук, отцом моего внука… Я люблю Игорька. Никуда не денешься: привязанность к внукам — удел старости, это, как говорили когда-то, процент со вложенного капитала. Пухленький,