Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

кудрявенький, топ-топ: «Дедя, я к тебе?» А Лагутин… что о нем сказать? Муж как муж, Инночку не обижал, себя хвалил: «Чем я плохой парень? Не курю, но шалманам не шляюсь». Чтец-декламатор в доме у нас был каким-то особенно приглушенным. Ни в чем никому не перечил, во всем со всеми соглашался… Недосуг было, но как-то урвал часок, дай-ка, решил, полистаю его диссертацию. Взял. Читаю. Откровенно говоря, не рассчитывал на глубину его мыслей. Но все, вопреки ожиданиям, приковало внимание: введение… литературный обзор… Гладко! Дошел до его собственного материала… Ну прямо-таки молодец! И вдруг — что-то очень знакомое, где-то читанное. Где? У кого? Когда?.. Снял я запыленную папку с антресолей. Сравнил. Точно: слямзил подчистую из черновиков незаконченной докторской Белодуба. Даже его снимки гистологических срезов влепил. И выводы дословно его же!.. Значит, пока я был в армии, Лагутин набрел в доме, случайно или неслучайно, на рукопись Белодуба. Вот и все. Представь себе мое положение. Разоблачить? Признаться, что я не изъял, хранил рукопись «врага народа»? Припрятал ее?

Сергей Сергеевич провел пальцами по векам. Говорил неторопливо, тихо:

— Проходит день, встречаюсь с ним дома за столом, в глаза не гляжу. Проходит неделя, зашел я в клинике в комнату отдыха, вижу — Юрочка лекцию читает больным. О чем? Об асептике и антисептике. А душонка-то у лектора грязная-прегрязная…

Сергей Сергеевич сунул в портфель — должно быть, чтоб завтра не забыть — тонюсенькую, взятую со стола книжонку, шагнул к шкафу, приоткрыл дверцу и остался стоять там с протянутой к полке рукой:

— Каждая эпоха рождает своих молчалиных. Только нынешние небезгласны. Они могут выступать на собраниях, критиковать, нападать. Я пытался понять, почему Лагутин такой?

— И как? Почему?

— Он, видишь ли, родился и вырос в южном курортном городке. Привык делить людей на приезжих и местных. Одни — отдыхающие, всегда нарядные, веселые. Другие — обслуживающие их. Не казалось ли ему, что приезжие и у себя, на севере, только и делают, что круглый год отдыхают? Не упростился ли поэтому для него смысл бытия: ни в чем себе не отказывать? Очень может быть, что так и возник этот критерий его взглядов, поступков.

Прикрыл дверцу шкафа и снова присел:

— Никто не слышал разговора, который состоялся вечером между мной и моим зятем. «Неважно, кто сделал открытие, — декламировал Лагутин. — Важно, что оно не пылится у вас на антресолях, а приносит пользу». Кому? Тебе? «А хотя бы и так!» Тут уж я дал ему бой: либо убирайся вон из науки, либо — все о тебе обнародую, чего бы это мне ни стоило.

Сергей Сергеевич в сердцах стукнул кулаком по своему колену:

— Кто самый большой трус на земле? Вор. Как видишь, Лагутин струхнул: уехал.

— А Инне вы все это рассказали?

— Да.

— И как она?

— Как видишь… рассталась с ним. Он — на юг, она — на север, в Ленинград. В Ветрогорске оставаться не хотела: стыдно.

В столовой зазвонил телефон. Спрашивали Николая.

— Мальчуга? — Теперь и Олька называет его этим теплым материнским словом. Сначала — подшучивала, подражая Дарье Платоновне, потом привыкла. — Ты скоро домой?

— Еду.

Николай вернулся поздно, вошел едва слышно. Спрятал в тумбочку купленный в «ТЭЖЭ» пакет.

Олька шевельнулась, но глаз не открыла. Толик разметался во сне, одеяльце в кроватке сбилось к ногам. Ничем не вышибить у него привычку держать палец во рту.

Обычно Николай засыпал быстро. «Проваливался в сон», как говорила Олька. А сейчас не спалось. Мерещился отец — сердитый, усталый. И Инна с сынишкой. Как решилась одна уехать в Ленинград?

Толик вскрикнул, — страшное приснилось, сынок? Встал. Не зажигая света, поднял его на руки. Губы ощущают теплоту ребячьего тельца. Потому ли, что сам вырос в иных условиях — кроме матери, никого не имел, — лелеял, порой баловал сынишку. Хорошо это или худо? Уложил обратно в кроватку. Толик еще долго будет возиться. Привык, что укладывает бабка. Отдав свои молодые годы сыну, она с той же сердечностью заботится о внуке. Достается же ей! Но чтоб оставить больницу и слышать не хочет: «Столько лет халат белый ношу!»

Осторожно ступая, прошел переднюю, кухню и приоткрыл дверь в комнату матери. Лежа в кровати читает. В городской библиотеке она слывет самым активным книгочием. Книга в свое время раскрыла перед ней завесу над тем, что было дальше Комаровки. Будто приподняла на высокую гору, с которой видела все новые и новые дали.

Присел на кровать. Рассказал о раздорах в семье отца.

— Он зря никого не обидит, сынок.

Николай вздрогнул: кто-кто, а мать могла бы утверждать обратное.

— Почему ты такая всепрощающая?

— Ой, нет! Я и не прощала ему. Не считай меня малодушной. — Костяная шпилька, придерживавшая свернутый на затылке узел, выскользнула, упала на пол. Русые, тронутые сединой волосы, прикрыли все еще прямую спину. Разделила их пальцами надвое, потом каждую половину еще на три пучка и начала заплетать косы. — По старым временам отец твой был честнее многих других. Но… питерский доктор и комаровская Дашка? Все равно ни ему, ни мне радости не было бы. Я бы к себе с черного хода пускала комаровских баб в сарафанах да мужиков в сермягах и лаптях, а он свою питерскую знать — с парадного? Фальшь — что бугорок на дороге: рано или поздно споткнешься. Его надо обходить или срезать. — И после небольшой паузы добавила: — Вот мы и обошли.

— Но ведь времена менялись, люди и понятия менялись, ведь отец женился на Вере Павловне после революции?

— Да, после. Что из того? По-твоему, революция так сразу и переделала людей? С тех пор больше трех десятков лет прошло, а разве у тебя на комбинате все одинаковы?

Мать задумалась и будто про себя проронила:

— Не было тогда у него силы в характере. Потому-то неряшливо и решил свою жизнь. — Затем вдруг сказала: — Ходи чаще к отцу. Тяжело ему. Одинок он.

Почему таким видится ей?

Вокруг ее губ едва заметная паутинка морщин — прикосновение старости. Прядки седых волос. А глаза голубые-голубые. Сколько выстрадала эта женщина, нежная, сдержанная, мудрая! Ничто не сгорбило ее плеч.

Мать рассталась с отцом девятнадцати лет. Позади целая жизнь. Но ни разу с тех пор, как перебрались в Ветрогорск, не пожелала видеть его. Зачем? Они встретились на восходе жизни, а закат — закат всегда грустнее. Отец же часто обращался к ней за советом. Как? Да очень просто. Заметив, с каким вниманием она слушает все, что касается Сергея Сергеевича, Николай рассказывал о нем все более и более подробно. Поэтому все удачи и неудачи Зборовского, его думы, домашние