По ту сторону барьера - Иоанна Хмелевская

— Родные называются! Как собаку приблудную меня приняли, признавать не хотели, в каморку темную приткнули, каждым куском сухого хлеба попрекали! А я так надеялась на них, родня как-никак, неудобно всю жизнь в Секерках у Катажинки в приживалках провести, чать, она и не родня мне, только от доброты сердечной и пригревала старуху. А теперь на старости лет и подеваться некуда, одна надежда — на Катажинку, ее доброту ангельскую.

Удивили меня эти причитания, ведь панну Цецилию я знала давно и никогда не замечала в ней склонности к истерии и громким жалобам. Должно быть, довели родственнички бедную женщину.

Поспешив навстречу старушке, я обняла ее и поспешила успокоить:

— Очень хорошо, что вернулись, дорогая панна Цецилия, комната ваша так и стоит незанятой, в моем доме всегда найдется для вас место. Ну, ну, хватит плакать, Бог с ними, вашими родственниками, вы для меня как родная, и я рада, что опять будем вместе. Франек, отнесите вещи панны Цецилии в ее комнату, а вы, Юзефа, наведите там порядок и помогите устроиться. Панне Ходачкувне надо отдохнуть после дороги.

У бедной старушки слезы полились с удвоенной силой, теперь от радости, и она кинулась целовать мне руки, громко заверяя, что такой второй, как Катажинка, в мире не найдешь.

Жаль мне было ее, ведь Цецилии еще и шестидесяти не исполнилось, а совсем старуха, еле ноги передвигает. Невольно вспомнилась восьмидесятилетняя пани Ленская, бодрая и жизнерадостная.

С панной Цецилией я познакомилась шестнадцатилетней молодой хозяйкой дома, и уже тогда она мне казалась глубокой старухой, проживающей в приживалках в доме моего мужа. Я обращалась к ней на «пани», она меня попыталась было величать «графинюшкой», но я воспротивилась и сама настояла на уменьшительной «Катажинке», что было в самый раз, учитывая разницу в возрасте и ее благородное происхождение из старинной сенаторской шляхты. Так и осталось. Старушка была тихой, спокойной, мне всегда хотелось ее приободрить и приласкать, ведь жизнь и без того оказалась к ней слишком жестока.

Сейчас же я особенно была рада ее возвращению. Ведь чем больше людей в доме, тем лучше для меня и хуже для злоумышленника. А панна Ходачкувна славилась тем, что сон у нее был чрезвычайно легкий, а слух просто поразительный, причем она не ленилась проверять каждый непонятный шелест. И Романа обрадовало ее появление, он прямо расцвел при виде старушки и тоже бросился помогать ей обустроиться.

В этот день нагрянула прорва гостей, все будто «по пути». Один Арман, без зазрения совести нанесший второй визит за день, не притворялся, напротив, всячески подчеркивал, что прибыл по приглашению, и всем своим поведением и многозначительными словами давал понять собравшимся — мы с ним в особых отношениях, подлец! То и дело что-то интимно шептал мне на ушко, мерзавец! И такой хитрый, так умело демонстрировал нашу особую близость, что у меня не было возможности его резко оборвать. Вот и Альбина Корецкая, соседка-помещица, первая сплетница по уезду, уже стала поглядывать на нас с любопытством, а этот наглец знай компрометировал меня напропалую. И все напоминал о завтрашнем визите якобы для решения каких-то наших совместных родственных проблем. Я твердо решила — непременно приглашу присутствовать Эвелину и Романа.

А когда гости разъехались, мне пришлось опять садиться за письма, и я уже который раз пожалела об отсутствии телефонов в этот дурацкий век. И все время не давала покоя мысль о мытье головы. Следовало сразу же приняться за нее, да не могла я сделать это сама, хотя и располагала кучей прекрасных шампуней, до поры до времени вместе с другой косметикой упрятанной в сундучок, задвинутый в дальний угол гардеробной, чтобы лишний раз не травмировать Зузю. А для мытья головы вызвала парикмахера, известного специалиста в наших краях.

Когда наконец пришло время ложиться, спать совсем не хотелось. Напротив, захотелось есть, причем по-страшному. Вспомнила — ничего удивительного, ведь за весь день, почитай, ничего не ела. Я уже не говорю о втором завтраке с Гастоном, когда мне было не до еды, но и позже, угощая многочисленных посетителей, сама к еде не притронулась, слишком была взволнована. И все из-за паршивца Армана Гийома.

Что же делать? Весь дом давно спит, я допоздна засиделась над письмами, будить прислугу не стоит. Сама справлюсь, привыкла.

Не раздумывая долее, погасила лампы и в кабинете, и в спальне и вышла в темный коридор. Ну не совсем темный. С тех пор, как еще при жизни мужа один из гостей, известный выпивоха пан Коморовский, украдкой отправившийся ночью на поиски так полюбившейся ему нашей смородиновки, с ужасным шумом свалился с лестницы, сломав притом ногу и вызвав панику среди гостей и преждевременные роды у впечатлительной многодетной баронессы Щепанской, я ввела в своем доме обычай оставлять на ночь освещение — малюсенькие лампочки, фитилек, опущенный в баночку с растительным маслом. Распорядилась установить их на всех переходах, поворотах коридора и у всех лестниц. Однако даже теперь, выйдя после освещенной спальни в темный коридор, несмотря на мягкий огонек в коридоре, какое-то время вынуждена была постоять, привыкая к темноте и одновременно вслушиваясь в ночную тишину. Нигде ни света, ни звука, все давно спят. Возможно, только Зузя не легла, но задремала в ожидании моего звонка, чтобы уложить барыню в постель.

Привыкнув к слабому свету масляной коптилки, я осторожно двинулась по коридору к лестнице, стараясь не ступать на скрипучие половицы и гадая, что найдется в кухне перекусить. По дороге заглянула в столовую, надеясь найти там остатки шоколадных конфет и печенья или еще что, оставшееся от угощения, однако заботливая Мончевская все заперла, а ключи от буфета так у нее и остались. Да и не хотелось мне каких-то сладостей, мне бы что посущественней. Даже если и в кухне все окажется запертым — сделаю себе хоть яичницу. Пусть потом кухарка сколько хочет судачит о барыне, по ночам тайком готовящей себе яичницу, мне наплевать.

До кухни я добралась благополучно. Здесь тоже горела дежурная коптилка, но для моих целей требовалось освещение получше. Разыскала и свечи, и нормальные керосиновые лампы. Выбрала свечи, чтобы руки не пахли керосином, и принялась за поиски еды. Разумеется, тут тоже все позапирали, но я знала, где кухарка прячет ключи, ведь ей приходилось вставать раньше экономки, чтобы приготовить завтрак для прислуги. Раздув тлевшие в печи угли, я поставила разогревать чайник, а сама принялась за холодную телятину с хреном, заодно накормив и двух кошек, присоединившихся ко мне во время странствий по дому. Закусив грушевым муссом, который тоже обнаружился в отпертом мною чулане, я в ожидании чая от нечего делать, сидя за столом, принялась перелистывать календарь, который из года в год выписывала для прислуги. Боже, что за уморительные вещи там понаписали! Вот, к примеру, о последних изобретениях. О телеграфе — вредная и опасная для человека вещь, к тому же грех великий, ибо искра, которая движется по проводам, способна в любую минуту вызвать пожар... И тому подобные глупости. Позабавили рассуждения какого-то важного чиновника о бесперспективности новомодного изобретения — самодвижущихся экипажей без лошадей. А вот советы насчет откармливания домашней птицы можжевельником и миндалем — дельные. Ведь известно, что мясо птицы пропитывается запахом ее корма.