Повседневная жизнь Русской армии во времена суворовских войн - Сергей Охлябинин

Мы опять стали лагерем на Праге и иногда бродили по городу и по укреплениям, они шли от Вислы и до Вислы, от верху до низу реки кругом всего города. Нам всего было страннее, как это мы на приступе не попали в волчьи ямы? А в волчьей яме был кол вбит, а на нем заостренный железный стержень. Днем-то нам трудно было ходить между ямами, а уж как спаслись мы от этого ночью, одному Богу известно. Благодарить Господа Милосердного, Бог нас защитил!..

Тела все еще валялись на Праге. Их подбирали в феврале следующего года, ибо выпавший октября 25-го сильный снег прикрыл тела убитых.

На другой день после смотра Суворова мы пошли на зимние квартиры в Люблин.

На другой год, в мае месяце, нашего полка два эскадрона пришли в Варшаву, для разъездов. Туг был и я. Нам было велено, чтобы ночью по пробитии зари никого и нигде не допускать до сборищ, а если в домах заметим огни, то тушить, и если в доме по какому-либо случаю шумят, то брать всех под караул.

Суворов жил в Варшаве, на Долгой улице, около площади, взойдя на нее из Медовой улицы, на правую руку первый или второй дом с угла.

По взятии Праги в Варшаве у нас был отдан приказ по полку, чтобы всякий солдат, о чем бы его Суворов ни спросил, всегда отвечал: был и знаю, а чтоб не знаю или нет, отнюдь не говорить.

— Ну, дедушка, а с тобой Суворов разговаривал?

— Этим счастьем ему не случалось меня удостоить, — сказал старик со вздохом.

— Разводы всегда бывали у Саксонского плаца, — продолжал старик. — Суворовский развод был короток. Махал, давал знать, когда он едет. Тут люди, заранее рассчитанные на две стороны, поставленные одна против другой, становятся в ружье. Как приехал, коляска еще не успела остановиться, а он уж из нее выскочил. Тут сделают на караул. «Здорово, ребята! Ура!» — и пошел к фронту. Все кричат: «Здравия желаем, ваше сиятельство! Ура!»

Одет он был всегда в обыкновенной форме, без орденов, очень просто. Потом сделают на плечо, на руку и «ура!» В это время линия проходит через линию, и когда обе линии, пройдя до стены или краев площади, повернутся направо кругом (тогда все ворочались направо кругом, а налево кругом не знали, — прибавил старик), то командуют: «Сомкнись! По караулам марш!» И идут мимо Суворова отделениями, скорым шагом. «Браво! Браво! Молодцы! Хорошо!!!»

Как прошли войска, он садится в карету — и домой, а там уже камердинер дожидается с ведром холодной воды. Как на крыльцо, сейчас сам быстро разденется. Камердинер и денщик помогают ему и чуть не рвут с него платье. Ведро воды на голову. Окатится весь и марш в комнаты, да там и одевается. Ведро воды, бывало, у него в передней так и дежурит. Откуда бы ни приехал, поздно ли, рано ли, как в квартиру, так и окачивается. «Помилуй Бог, хорошо! Здорово! Помилуй Бог, здорово!»

Тут же была сочинена и песня на Прагу, да я ее не помню. А вот на Мациевицкую победу, так знаю. Ее пели в полках уж под Варшавой:

Сменившись с караула, оба наши эскадрона отправились в полк, в город Луцк, на зимние квартиры. А в 1796 году выступили в город Тульчин, на ревию (смотр).

Вот чернильница (при этом старик подвинул ее к правому углу стола), пусть она примерно будет Тульчин, грязный, жидовский городишко. Возле него стоял, отдельным лагерем, особый отряд.

А вот тавли́нка с табаком (старик подвинул тавлинку к левому углу стола) будет на этот раз Пражка — укрепление, выстроенное Суворовым к концу лагерей.

А эти три пера впереди речки (он провел пальцем по нижнему краю стола) пусть будут белые шатры трех больших лагерей, в которых помещалась остальная армия, протянувшись почти до самого леса. На опушке его, по близости речки, была разбита церковная палатка. К правой стороне лагеря подходила другая речка, она текла вниз, к самому городу.

Таким образом чернильница и тавлинка, украшенная на этот раз заветным названием «Пражки», послужили старику основанием, на котором он с помощью сломанного пальца начертил Тульчинскую позицию.

— Ну вот-с, видите ли, тут (он указал на противоположный угол стола) было обширное поле!

Ох, Ваше благородие, помню я это поле! Много на нем пролито поту и конского, и нашего. Облака пыли носились, когда по нем с криком «ура!» пролетали наши эскадроны. Не однажды случалось встретить ясный взор нашего батюшки Суворова. Когда бывал он нами доволен и дружным голосом огласят равнину, тогда с окончанием ученья благодарит нас.

Кажется, и утомления не чувствовали, как-то весело бывало у него на ученьях.

— Ну, дедушка, видно, вы крепко любили Суворова?

— Да, Ваше благородие, может быть, не один найдется такой, как я, который за покой его души денно и нощно молит Бога.

Как я вам уже докладывал, вся армия стояла под Тульчином в четырех отдельных лагерях, по-бригадно, как кому позволяло место.

Весной 1796 года из города Луцка мы пошли под Тульчин. Туда собралась вся армия на ревию, и было объявлено, что Суворов будет смотреть все собравшиеся там войска.

Мы обрадовались надежде увидеть снова Суворова, и шли походом весело.

— Да, скажи, пожалуйста, за что вы так любили Суворова? — спросил я, удивленный неоднократными обращениями старика к памяти героя и желая знать подробнее причины столь безграничной привязанности, ибо старик беспрестанно повторял: «Ах, когда б был жив Суворов!..»

— Помилуйте, Ваше благородие, — вскричал старик с каким-то обидным удивлением, — да он отец наш был, он все наше положение знал. Жил между нами, о нем у нас каждый день только и речи было. Он у нас с языка не сходил, он отец наш был. О, Суворов был солдатский генерал! Первое — кроток, второе — в приступах резонен. Он никогда не проигрывал, как скажет, так по его и станется.

Да, он не только был солдатский отец, но и России всей отец. Он умел побывать везде и посмотреть на правом и на левом фланге. Он прозорлив был и позицию знал хорошо.