Командир Марсо - Жан Лаффит

— Неплохо, не правда ли? — сказал офицер. — Для нас гораздо важнее захватить партийное руководство, чем военное. Впрочем, ваши франтиреры теперь далеко не уйдут. Начать хотя бы с вашего майора Марсо и его штаба. В настоящее время с ними покончено, там уже никого больше не осталось…

— Это ложь! — перебила его Роз.

— А, вот как! Вас это, оказывается, интересует? Мы сможем снова поговорить на эту тему. У вас будет еще часть ночи для размышлений.

Без долгих разговоров ее отправили в городскую тюрьму. Роз едва успела мельком разглядеть свою камеру. Это была комната метра в четыре длиной и два шириной, с небольшой откидной койкой в глубине. Дверь сразу же захлопнулась, и свет был погашен. Роз бросилась на кровать и расплакалась. Она рыдала, как ребенок, захлебываясь слезами, повторяя: «Мама… мама…» Понемногу она успокоилась и, взяв себя в руки, стала размышлять. А в это время на улице разразилась гроза…

Прежде всего Роз вспомнила последние слова офицера. Гастон арестован? И Марсо тоже? Приведенные о Гастоне данные соответствовали действительности. Роз не раз встречалась с ним в маленьком домике на берегу реки… Однако она знает, что он не живет там постоянно… Все же, если гестаповцы узнали про этот домик, вполне возможно, что там устроили засаду и что Гастон вместе с другими товарищами был арестован… Как бы то ни было, Гастон ничего не сказал им, иначе они не стали бы ее так избивать, чтобы узнать его настоящее имя… А что с Марсо? Неужели захвачен его штаб? Это было бы ужасно… Нет, это просто невозможно… Офицер не сообщил никаких подробностей, значит, все это выдумка… Да и потом, когда его могли взять? Сегодня днем? Но ведь этот самый офицер гестапо удирал сегодня от партизан как заяц… Значит, это просто обычный прием, чтобы обескуражить, обезволить арестованного, вызвать в нем какой-то отклик на свои слова, заставить его невольно выдать себя… Нет, нет, такого несчастья не могло произойти! А если офицер солгал в отношении Марсо, то, почем знать, может быть, точно так же он солгал и относительно Гастона?… Тем более что гестаповцы ничего, видимо, не знают о нем. Им известно ее настоящее имя (кстати, кто им мог сообщить его?…), но неизвестно имя Гастона. Они знают, что она, Роз, в курсе многих дел, и хотят заставить ее говорить… Но если бы офицер сказал правду, то ее показания были бы не так уж нужны. Конечно, они надеются получить от нее сведения, которых им не хватает… Но когда? Будут ли они снова допрашивать ее ночью? Надо думать, что да, ведь утром она должна быть расстреляна. А если ее решили расстрелять, зачем нужно было отвозить ее сюда, в тюрьму? Может быть, это только угроза?… Она обо всем узнает завтра или… завтра ее уже не будет в живых… Трудно свыкнуться с этой мыслью… Тут Роз приподнялась, пытаясь представить себе свой конец: столб… наведенные автоматы… удар, разрывающий грудь… Говорят, не всегда умирают сразу… Хватит ли у меня мужества?… Хватит ли сил улыбнуться перед смертью?… Да, она сможет достойно выдержать это испытание. Ночью, в полном одиночестве, Роз мысленно снова прошла весь свой жизненный путь. Перед ее взором промелькнули детские годы в маленьком доме, около Нанта. Вспомнилась мать, такая нежная, такая красивая… Потом педагогический институт… Первое для нее политическое откровение в словах Мориса Тореза, которые она услышала как-то вечером по радио: «Мы — поборники чистейшего и благороднейшего идеала, какой когда-либо знало человечество»[22]. Ее первое участие в общественной жизни во время каникул: собрание молодых девушек, и вот одна из них, приехавшая из Парижа, привлекает всех остальных к сбору банок сгущенного молока для маленьких детей в Испании… Бесконечные споры с ее добрым, честным отцом… Потом первое большое горе — смерть матери… Внезапное сознание, что она уже не ребенок… Отъезд в Бордо; отец — скрипач в Оперном театре, сама она ждет места учительницы; безденежье, с трудом скрываемая бедность… И важный этап в ее жизни: митинг в апреле 1939 года, вечером, в Бордо… Она пришла на этот митинг после долгих колебаний, почти тайком. И внезапно ощутила, что она не одна, что ее окружает здесь множество друзей. Слова докладчика навсегда врезались ей в память: она могла бы повторить сегодня все сказанное им почти слово в слово. Казалось, что его призыв был обращен именно к ней, и она сразу откликнулась на этот призыв, подав в тот же вечер заявление о вступлении в партию… Оратором был Марсо… Тогда его называли Шарль Морэн… Ни он, ни она в то время не знали друг друга. Только позже, в самый разгар войны, они впервые встретились и заговорили друг с другом… Он произвел на нее очень сильное впечатление… Затем быстро промчалась вереница первых месяцев подпольной жизни: недоразумения с докерами, незабываемые воспоминания о Леру, ее первая встреча с Бернаром… Их любовь… Несколько недель огромного счастья, пережитого в их маленькой комнатке, и вдруг его арест, последнее письмо и ужасное известие: он расстрелян вместе с другими товарищами… Затем ее пребывание в Градиньяке у матери Бернара. Ее отчаяние, порой даже мысли о самоубийстве, потом снова возвращение к борьбе… Арест ее доброго, милого отца, отъезд в Дордонь, рождение партизанских отрядов, которые росли буквально у нее на глазах… Наконец, новая встреча с Марсо… С тем Марсо, который появлялся в ее жизни до и после Бернара… И вот однажды вечером Марсо признался ей в любви… Как хорошо, что она осталась верна памяти Бернара… Ей не в чем упрекнуть себя… Не в чем. Она проживет «столько, сколько живут розы»[23]. И все же ей не хочется умирать, так не хочется умирать! Если бы она могла хотя бы написать прощальное письмо, как это сделал Бернар… Но кому? Мысли ее смешались… Она не решается назвать имя, которое приходит ей на ум. Перед ней мелькает столько лиц, столько воспоминаний, и разобраться в них так трудно… Но в одном она твердо уверена: партия и родина сливаются в ее представлении в одно целое, и им посвящена ее последняя мысль…

Обычно расстреливают на заре. И как раз в этот момент Роз уснула…

Проснувшись, она почувствовала, что надежда ее оживает. Конечно, она надломлена усталостью и побоями, голодна, заключена в одиночную камеру и, очевидно, в ту, где содержатся приговоренные к смерти, но все же она еще жива.

Роз утратила всякое представление о времени. Ее камера освещалась через маленькую форточку. Сквозь решетку она увидела клочок неба и верхушку какой-то крыши. Небо было серое. По черепице моросил мелкий дождик. Роз принялась разглядывать обстановку камеры… Она была очень проста. В глубине — кровать, слева — маленький откидной стол, вделанный в стену, табуретка, прикрепленная к полу цепью. В углу, возле двери, — отвратительная лохань под согнутой трубой. Роз нажала кнопку, вделанную в стену, и из трубы полилась вода. В другом углу, как раз на уровне руки, — полка, где положен котелок, деревянная ложка и грязная-прегрязная тряпка. Вверху — маленькое решетчатое отверстие, предназначенное, очевидно, для отопления или вентиляции. Простыни на постели были такие черные, что она, конечно, никогда не решилась бы лечь на них раздетой. Подняв одеяло и тюфяк, Роз обнаружила клопов… Давным-давно не беленные стены были исцарапаны и сплошь испещрены надписями. Здесь можно было найти все, что угодно: имена, даты, календари, непристойные рисунки, надписи всякого рода. Одна из них привлекла внимание Роз: