АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино - Петр Шепотинник

— Саша, но ведь они уже почти договорились, у них не было оружия, и в тот момент, когда появляется пистолет, раздается выстрел.

— Это сознательный драматургический ход. Не случайно Вилле говорит, что «мы эту проклятую винтовку разобьем». Оружие мешает пониманию. Оно страшнее языкового барьера между Анни, Вейко и Картузовым-Пшолты. Я, кстати, цветок в своем доме назвал: «Пшолты» и «Вейко». Это два ростка очень смешные, такие крепенькие, один чуть больше — «Пшолты», другой, чуть меньше — Вилле.

— Скажите, а есть какая-то внутренняя связь между этой картиной и «Блокпостом»?

— Не знаю. Наверное, нет. «Блокпост» — какое-то странное явление, замученный фильм, я ведь не снимал фильм о Чечне, я снимал фильм о Кавказе…

— …там подобная ситуация могла произойти? Или это место еще недостаточно мифологично?

— Нет, нет, конечно, не могла. «Кукушка» еще в голове сложилась как ясная жанровая структура. Это сага. Не эпос именно, а сага. Очень спокойный, равномерный рассказ, о реальных событиях, в которых тем не менее может присутствовать какая-то ирреальность и даже фантастичность. Помните Страну мертвых? Хотя Страну мертвых надо тоже воспринимать как нормальное явление.

— Кстати, потрясающая сцена. Обычно подобные вещи — сны, видения в кино получаются очень топорно. А здесь какой-то точный минимализм. Как возник этот эпизод?

— Поскольку я не знаю верований народа саами, я использовал здесь элементы космогонический представлений о смерти чукчей, почерпнув их у Богораз-Тана (Владимир Петрович Богораз (Тан) — ученый-исследователь жизни северных народов. — П. Ш.) разумеется, литературно их обработав. Говоря попросту, я хотел, чтобы зритель побывал в Стране мертвых и оттуда вернулся.

— У меня в первый раз в жизни возникло ощущение, что смерть вовсе не страшная вещь. Я вдруг почувствовал ее как переход в нечто легкое, эфемерное и совсем не пугающее.

— А почему она должна пугать? Когда я умирал, мне было очень интересно, страха не испытывал.

— Вы что имеете в виду, простите?

— Не хочу об этом говорить, это слишком личное. Во всяком случае, все эти разговоры про какие-то там коридоры, свет в конце туннеля — всё это ерунда. Ничего этого не было. Просто было интересно, потому что я понял, что мир бесконечен внутри. Мне даже захотелось повторить этот опыт, но я испугался, что коготком могу и не зацепиться за свое бренное тело. Так и улечу в бесконечность внутри себя.

— До чего мы договорились… Наш оператор Денис Аларкон любит рассуждать на эти темы с точки зрения верований майя, ведь он — наполовину чилиец…

— Пусть тогда Денис почитает у Богораз-Тана про космогонию чукчей, там великолепно всё это описано. Идиотизм наш в том, что мы воспринимаем все эти народы как примитивные. Человек, который мигрирует со стадом оленей по триста верст туда-сюда несколько раз в году, не будет строить хоромы, а мы судим о его цивилизованности по поверхностно-бытовым признакам. У него есть ягельные пространства, где пасется скот. Он за два дня делает стойбище, ставит пырт — зимнее жилище. Эти люди воспринимали этот мир, как древние греки. Об этом оченрь интересно писал в начале XX века Богораз-Тан.

— Картина напомнила мне о прекрасной военной прозе, которую мы подзабыли, но которая тоже довольно резко ставила вопрос о цене человека на войне, — Быков, Кондратьев…

— Да, я согласен, мне тоже нравится эта проза, в которой война изображена как тяжкий труд, а не нечто пафосно-победоносное. Вообще, мне кажется, что войну выиграл не человек, изваянный в скульптуре в Трептов-парке, а простой солдат — метр с кепкой на коньках. Тут, скорее, связь «Кукушки» с «Чекистом». Хотя мне сложно о «Чекисте» говорить, потому что критики меня обидели своим анекдотом.

— Что вы имеете в виду?

— Задумывая «Чекиста», я просто открыл альбом родителей, переписку бабушки с ее знакомыми, и поэтому все фамилии уничтоженных большевиками людей, которые я там воспроизвел, — подлинные, включая фамилию моего дела, которого в 1927 году арестовали и он бесследно сгинул в никуда. И я привел этот бесконечный список истребления людей. А в результате возник такой анекдот: мол, профессор спрашивает абитуриента на вступительных экзаменах, сколько погибло во Второй мировой войне советских людей. Он говорит: «20 миллионов». Профессор: «А теперь перечисли всех поименно». Вот мне кажется, что мы этого не выполнили, не перечислили всех поименно, а обязаны это сделать. Мне печально, что наша страна с пренебрежением относится ко всему этому. А на отношении к этому трагическому опыту основано очень многое.

— Не только по отношению к Отечественной войне, но и по отношению к революции…

— Тут все виноваты. И я тоже виноват. Что мне стоит договориться с петербургскими архивами и узнать, что случилось с моим дедом Петром Филипповым. По одной версии его расстреляли, по другой он бежал на свою дачу в Финляндии… Это пренебрежение к истории, и я — часть этого пренебрежения. Поэтому фильм «Кукушка», наверное, — моя дань тому, что нужно больше внимательно слушать друг друга. Даже не понимая языка. Просто внимательно слушать. В свое время в пабе Дублина мы с ирландцем проговорили где-то около часа. Он говорил на ирландском языке, я говорил на русском, но и мне, и ему казалось, что мы друг друга понимаем, «Гиннес» менялся периодически… Мы смеялись друг над другом, но мы говорили. И это — нормальное явление. Не надо бить человека в лицо, не надо стрелять в человека. Подумайте, что перед вами — человек, а потом делайте соответствующие выводы.

— Когда вы снимали этот фильм, у вас возникали какие-то противоречия между тем, что вы слышите, и тем, что вы видите?

— Понимаете, все мои персонажи — реальные люди, в моем фильме нет никаких актеров, нет мизансцен, актерской игры. И я трачу много времени на то, чтобы разобраться в историях моих персонажей и понять, о чем я хочу рассказать. Иногда я провожу вместе с персонажем целых три года. С человеком, который выращивал пальмы, было так… я много-много раз приходил к нему в гости, но никогда его не снимал, потому что не мог понять, как драматургически выстроить его историю, в чем там, собственно, сюжет. И вдруг он мне звонит и говорит: «Катастрофа! О, Господи! Все мои пальмы сохнут! Пришли долгоносики, прилетели инопланетяне и погубили мои пальмы!» Он специалист по пальмам, он экспортирует пальмы, он обожает пальмы. Он говорит, что пальма подобна человеческой душе, у него такие мистические представления… И конечно, это происшествие его подкосило, и когда я с ним увиделся, он весь зачах, походил на мертвеца. И вот тогда я провел с ним день и стал его снимать, солнце опускалось все ниже, и я понимал: «Я должен снять это сегодня, вот в чем сюжет, вот она — история, рядом». Надо сказать, что я ненавижу процесс съемки, когда надо брать в руки камеру, снимать, вторгаться в жизнь людей… конечно, это парадоксально звучит, поскольку я по профессии документалист, но для меня съемка — это болезненный момент… Но в тот момент я понял: снимать надо сейчас. И я привез ему хорошее звукозаписывающее оборудование, поместил микрофон внутрь пальмы, и я послушал этот звук — ну, это была просто Вселенная, я никогда не слышал такого могучего звука. Я дал моему герою наушники, и начал с крупного плана его лица, и попросил его рассказать, что он слышит. И я отошел подальше, а он произнес просто невероятный монолог, это была такая декламация, о том, как ему больно, о том, что он потерпел поражение. И я понял, что это тема всего фильма, а не просто этого отдельного эпизода. Это ощущение, что человек потерпел поражение, этот страх перед напастью, которая пришла из космоса, перед тем, над чем ты не имеешь власти… Я потратил на съемки двадцать минут, и этот эпизод стал сердцевиной фильма. Но до этого я целых три года работал над фильмом.