Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Воллам Мортон

В одном из абердинских магазинчиков я приобрел великолепное первое издание Хогга. У книги длинное название — «Якобитские реликвии Шотландии: сохранившиеся стихи, песни и предания истинных приверженцев династии Стюартов». Старинные песни мятежников приводятся здесь вместе с нотами. И вот как-то вечером я принес эту книгу с собой и попросил Мэгги сыграть что-нибудь вроде «Маленький немецкий лэрд» или «Свиной хвостик для Джорди»[42].

Полагаю, в 1728 году это было бы небезопасное занятие — мы все вполне могли бы угодить в тюрьму! Слава богу, на дворе стоял 1928 год, и у нас выдался потрясающий вечер! В тот вечер в курительной комнате собралась замечательная компания. С нами были Чарли — самый настоящий хайлендер, что называется, до мозга костей; Сэнди — высокий, худой шотландец, быстрый, как летящий дротик, и такой же острый; Ангус — огромный смешливый здоровяк из Абердина; Джок — необыкновенный парень, обладающий внешностью одного из отцов-пилигримов и сердцем католика, особенно если сердце это согрето капелькой виски; а также один йоркширец, имени которого я так и не узнал (он то ли был коммивояжером, то ли занимался постройкой нового дока). Английский характер здорово осложнял ему общение: даже находясь в легком подпитии, бедняга не умел изливать душу в песне. Но ему нравилось скромно сидеть в уголке со своей трубкой и стаканчиком виски и наблюдать за нами со стороны.

Боюсь, нашему пению недоставало слаженности, зато мы вкладывали всю душу в исполнение: горланили громко и самозабвенно. Одна якобитская песня следовала за другой — до тех пор, пока вся крышка старого пианино не оказалась заставленной пустыми стаканами. И в тот миг на нас снизошло озарение: каким-то таинственным образом мы поняли, что в игре Мэгги заключена особая магия. Ее обычно неловкие пальцы вдруг обрели долгожданную ловкость и умудрялись извлекать из старой мюнхенской развалины поистине божественную музыку. Это еще больше нас раззадорило.

— Ай молодца, Мэгги! — кричал Сэнди. — Сыграй нам «Красавчика Чарли»!

— «Красавчика Чарли»? Пожалуйста… Вы готовы?

— Подожди, я только встану на свое место. Теперь поехали!

Едва родился этот год

Весеннюю порой,

Мой милый друг ушел в поход,

Отважный мой герой.

Волынки нас бросали в дрожь

Воинственной игрой,

И все смотрели, как хорош

Отважный мой герой.

Чарли мой любимый, любимый, любимый,

Чарли мой любимый, отважный мой герой![43]

Финальный аккорд оказался несколько смазанным, но нас это нисколько не огорчило. Мы были во власти слезливо-сентиментального настроения.

— Давайте споем «Лодку с острова Скай»! — предложил кто-то.

— Нет-нет, это уже сто раз пели. Лучше что-нибудь, про красную кровь… Например, «Белую кокарду»!

— О нет, только не это.

— Ну тогда «Файфских вигов»?

— Ни в коем случае! Давайте споем «Маленький немецкий лэрд»!

— Отлично! Вперед, парни!

— Мэгги, сегодня ты играешь, как ангел!

Мы все теперь носили белые кокарды в своих сердцах. Единственное, что нас печалило — то, что мы не родились на двести лет раньше. Неужели бы мы не обнажили свои мечи за принца Чарли? Разве мы бы не последовали за ним на Куллоденское поле и не бросились на вражеские штыки?

На мой взгляд, Хогг, собравший и записавший эти старые песни, оказал Хайленду не меньшую услугу, чем Вальтер Скотт своему любимому Приграничью. «Песни шотландской границы» и «Якобитские реликвии» — обе книги исключительно важны для Шотландии: в одной запечатлен дух Лоуленда, в другой живет душа Хайленда. В тот вечер между строк якобитских гимнов мы разглядели смутные очертания далекого 1745 года: старые стены, обшитые деревянными панелями… колеблющееся пламя свечей… давно умершие люди молча поднимают тост за отсутствующего короля.

Уникальность этих популярных песен в том, что они живо воспроизводят политическую атмосферу якобитской эпохи. Благодаря им мы можем перенестись на два столетия в прошлое и ощутить дух того времени, складывающийся из ожидания близких перемен, яростных предрассудков, примитивной ненависти, презрительного неприятия, озорного юмора и безрассудной искренности. Эти якобитские песни производят впечатление чего-то очень живого и личного — подобно тому, что возникает при чтении «Дневника» Сэмюела Пипса. Мне показалось, что от них исходит какой-то неуловимый аромат — как от старых любовных писем. Они трогали наши души и заставляли воспарить над повседневными делами и заботами. Трудно было поверить, что сочинившие их мужчины и женщины уже давным-давно лежат на старых церковных кладбищах Шотландии. Если авторы приграничных баллад выглядели далекими и чужими, то этих людей мы воспринимали как братьев по духу. В тот вечер в маленькой хайлендской гостинице мы думали и чувствовали так же, как авторы якобитских песен.

— Ну, Мэгги, давай! Последнюю песню, и расходимся по домам.

И мы запели «Радушие Маклинов» — наверное, самую прекрасную из всех песен.

Ступай к ручью, ступай к ручью, о Чарли,

храбрый Чарли!

Ступай к ручью, где Маклины ждут тебя,

наш храбрый Чарли!

Приют здесь и кров давно уж готов

Для нашего храброго Чарли!

Боже, что за песня! Она проникнута совершенно особой поэзией — мощной, грубой, исконно мужской. Соприкосновение с ней пьянит, как глоток ирландского самогона из старой бутылки, найденной на заброшенных торфяниках. И пусть написана она от лица клана Маклинов, но слова ее были бы уместны в устах любого воинственного племени: именно так воины всех времен и народов обращались к своим героям. Даже не верится, что произведение это родилось на свет всего двести лет назад и в каких-нибудь пятистах милях от изнеженного, утонченного Лондона. Горцы Маклинов призывают к себе христианского принца, но посмотрите, что они ему сулят: вино, мясо, цветочные гирлянды и прекрасных девушек, то есть те самые извечные подношения, которым чествовали героев от начала времен. Песня эта естественно звучала бы и на древнегреческом, и на древнеегипетском языках.

— Ну а теперь напоследок споем «Неужто он не вернется?»

Красавчик Чарли теперь далеко,

За море уплыл от вражеских ков.

Нам без него ох как нелегко.

Неужто он не вернется?

Неужто он,

Неужто он,

Неужто он не вернется?

Никто не любит его, как мы.

Неужто он не вернется?

Мне трудно описать чувства, которые овладели нами в тот поздний час в комнате со старым пианино, уставленным пустыми стаканами, и спящим йоркширцем в углу.