Банджо и Сакс - Борис Евсеев

Оглянувшись, я увидел: несколько красновато-клюквенных туманных капель, ударившись о забор, перелетело на улицу. Я двинулся за ними.

Наш крохотный Учебный переулок упирался в Рабочую – раздольно-широкую – улицу. Начиналась она в центре города, но куда уходила после соприкосновения с нашим переулком – я догадывался смутно. Допрыгав на одной ноге до этой самой Рабочей улицы, я хотел было уже повернуть обратно, как вдруг прямо мне под ноги подкатил автобус № 22. Задрав голову повыше, я увидел табличку «Зупынка». Нащупав в кармане две пятнадцатикопеечные монеты, я вскочил на подножку автобуса, оттуда юркнул в салон. Схватившись за блескучий, очень холодный поручень, я от счастья закрыл глаза. Цветные переводилки, изображавшие из себя переполненный всяческими чудесами центр города, стали одна за другой нашлепываться на мокрый мой лоб…

– Ты куды едешь, хлопчик? – услыхал я через целую вечность.

Глаза сами собой открылись, и я увидел: автобус № 22 почти полностью опустел. А надо мной нависает толсто-могучая кондукторша с кукольной билетной сумочкой, болтающейся на животе. Лица кондукторши из-за этого огромного живота видно не было.

– Куда послали, – обманул я кондукторшу чьими-то чужими, слышанными недавно на улице словами.

– А тебе сколько ж годочков будет?

– Восемь. – Сплутовать в годах я отчего-то не смог.

– А-а. А я думала все десять, – засмеялась чему-то кондукторша. – У тебя и денег-то видно нету?

– Еще чего. – я важно подал нависающей надо мной кондукторше пятнадцать копеек.

Толстая кондукторша оторвала билет и пошла, вздыхая, к кабине водителя.

Весело моргая, стал смотреть я в автобусные окна. Высокие тополя, слегка обвалившийся, тихо курящий ракушечной пылью забор, показались знакомыми, и на ближайшей остановке я из автобуса выскользнул.

Тополя, однако, оказались не нашими, а чужими. Чтобы это окончательно установить, я прокрался сквозь посадку и очутился на пустыре. Пустырь по краям был засыпан кучами мусора. За мусором ничего видно не было. Я дошел до края пустыря, нашел проход между мусорными кучами…

И словно споткнулся о какую-то невидимую препону.

Внизу, близ неширокой мутно-глинистой реки, разбросал и расставил себя без всякого порядка, город шатров.

Все шатры были черные, а один – самый большой и новый – кизячно-серый. Шатров было штук десять или пятнадцать. Нет – двадцать! Дыма над кострами почти не замечалось, и от этого было видно, как дрожит и плавится поверх них синевато-кристальный речной воздух.

Рядом с кострами бегали и сидели маленькие, извозюканные с головы до пят, люди: с цигарками во рту, с крупными блескучими серьгами в ушах. Присмотревшись, я понял: эти люди не взрослые, это дети.

Налетел ветерок, и меж шатрами враз затрепыхались привязанные к столбам – почему-то только за один рукав – мужские рубахи: черные, малиновые, зелёные.

Я стоял на самом краю пустыря, прямо над городом шатров и был снизу, конечно, хорошо виден.

Через какое-то время ко мне подбежала девочка в юбке, сшитой из разноцветных кусков материи и в матроске с короткими рукавами. Девочка трижды показала мне язык и, не говоря ни слова, убежала. Язык ее был грязно-белый, по краям желтый, да еще и в каких-то нарывах.

Вскоре она вернулась, ведя за собой братьев-погодков, как две капли воды друг на друга похожих. Братья были чуть пониже девочки, то есть почти на целую голову ниже меня.

Они долго и недоверчиво осматривали мои руки, ноги, уши и лоб. Потом один из братьев сказал:

– Пашли з нами, морэ. – Ухватив за руку, он поволок меня к кострам.

Девочка еще раз показала язык и, обогнав всех, прытко заскочила в ближайший шатер. А братья – до нестерпимости грязные, в обрезанных до колен штанцах и, несмотря на леденящую мартовскую теплынь, босые, стали толкать меня в бока и хихикать. Наконец, один из них, тот, что вел за руку, хихикать перестал и как-то озабоченно спросил:

– Пыська е?

Я ошалело молчал.

– Ну? Ты шо? Языка проглотил?

Я кивнул.

– Ху-гу-гу-гу! Языка своего он съел! Съел он, съел!

Тут позади нас неведомо как очутилась какая-то женщина и, уставив голову вверх, в беленькое папиросное небо, что есть мочи закричала:

– А ну, гоните его вон! Пошел вон отсэда! Там Баро Мануш ходит, он вам всем всыпит! – Женщина выкрикнула еще несколько непонятных слов.

Оглянувшись по сторонам, я увидел: никакого «Баро Мануша» рядом нет. Да и сама женщина так же внезапно, как и начала кричать, исчезла.

Зато подскочил к нам какой-то длинно-вертлявый человек. У него были каштановые, слипшиеся по концам волосы и голубые, кипящие слезами глаза. Одет он был в серый городской пиджак и длинные черные трусы. Ноги на ходу втискивал в китайские, новенькие, кажется, тесные кеды: без шнурков и с резиновой нашлепкой на щиколке.

– А, морэ! Пришел? – крикнул радостно незнакомый человек. – И правильно, что ты к нам, дуралеям и неучам, пришел! Видишь?

Парубков – ни одного нет. Все воровать подались. Кто – сатураторы, кто – скотину. Одни старые дуры и их безмозглые дети тут остались! Я б им сейчас!.. – Он замахнулся ивовым, до самого кончика очищенным прутом. – Ну да ладно. Стой тут. Никуда не ходи. Я тебе счас такое покажу – умрешь!

Человек в пиджаке и трусах кинулся к самому дальнему, латаному-перелатанному шатру.

– Учитель наш дурацкий явился, – сказал угрюмо один из братьев. – Счас какое-нибудь глупство притащит.

«Дурацкого учителя», однако, все не было.

Зато вышла из шатра всё та же девочка. Она переоделась. Теперь на ней была длинная красная кофта в белый горошек и зеленая юбка до пят. На шее громыхало рубленными бляхами какое-то дикое монисто.

– Ху-гу-гу! Перерядилась! Смотрите на неё, какая цаца! Мериклэ на шею навесила! – крикнул один из братьев, тот, что до этого все время молчал.

Девочка и ему показала свой, – как сказала бы мама, «требующий лечения» – язык. А потом, постояв, голосом грубым и низким, словно взятым напрокат у какой-нибудь взрослой женщины, запела:

Тут до меня дошло: и девочка, и братья-близнецы, и где-то пока таящийся «Баро Мануш» – да это ж цыгане! Крадущее детей, угоняющее лошадей и крупный рогатый скот, сбивающее с толку матерей и навсегда уводящее из дома отцов – жадно-ужасное племя!

Чтобы чуть себя успокоить, я спросил:

– Вы – цыгане?

От боязни услышать утвердительный ответ, я закрыл глаза. И тогда вместо маленьких цыган меж кострами прошлась взад-вперед высокая и стройная, как наша новая учительница физкультуры, Ховала.