Красавица - Рене Ахдие

Селина кивнула, вдумчиво глядя на него.

– Разве не было бы здорово всем нам иметь сердца из алмазов?

– Которые невозможно разбить. – Губы Бастьяна исказила кривая полуулыбка.

В ее глазах он увидел ответ на вопрос.

«Любовь причиняет страдания».

– Нам не следует, – сказал он тихо.

– Это нас не остановит.

– Нет. – И все же Бастьян не мог не прикоснуться к ней. Не мог не позволить своим пальцам скользнуть по ее разгоряченной коже. – Остановит.

– Не остановит. А еще ты мне поможешь устроить засаду во время бала-маскарада.

– Не помогу.

Селина склонилась к его руке.

– Какой же ты лгун. – Она прижалась к нему всем телом, искра горела в ее взгляде. – И еще и трус, – прошептала она под его подбородком, отчего мурашки побежали у него по спине.

Прежде чем Бастьян успел снова возразить, Селина вытянулась на носочках и прижалась губами к его губам. Как только они соприкоснулись, она обмякла в его руках, растворяясь в нем. Он сдался, и весь мир вокруг них исчез. Когда она провела языком по его губам, Бастьян застонал, не в силах больше сдерживаться.

Это был не поцелуй во имя любопытства и не поцелуй во имя желания близости. Он был диким. Безрассудным. И Бастьян не мог поделать ничего другого, как ответить тем же. Он хотел этого с того самого вечера, когда они впервые встретились. Когда Селина схватила его за шейный платок. Когда уставилась на него, ожидая, что Себастьян Сен-Жермен испугается, – тогда-то она и украла его разбитое сердце.

Все в одно чудесное мгновение.

Бастьян поднял ее с пола, напрягся, когда ее ноги обняли его за талию. Он распахнул двойные двери и вошел с Селиной на руках, и они внезапно очутились в полнейшей тьме. Едва понимая, что где находится, он подошел к большой кровати дяди. Его охватил задор, горячий и быстрый. Дядя Нико, без сомнений, взбесится, узнав о таком неуважительном поведении.

Но оно того стоит.

Они рухнули на прохладные простыни. Бастьян шептал на испанском, покрывая шею Селины поцелуями, обещаниями, которые ни один смертный мужчина не может сдержать, и клятвами, как глупый поэт. Его пальцы вытащили шпильки из ее черных, как ночь, прядей, собранных в корону, те упали, и волосы рассыпались вокруг, как накидка из тьмы. Она сорвала пуговицы на его рубашке, и Бастьян улыбнулся, слыша, как рвется ткань, понимая, как оголяются его плечи.

– Мне нравилась эта рубашка, – проворчал он в ее ухо.

– Тогда прочти молитву за ее бессмертную душу.

Бастьян рассмеялся. Каждое прикосновение к ее коже, каждое движение рук сводило его с ума, заставляя желать ее еще больше.

Глубоко в подсознании Бастьян пытался понять, что это будет означать. Он мало чем рисковал, затащив Селину в кровать. Она же рисковала всем. Своей репутацией, своим будущим, возможно, даже своим благополучием. Об этом часто упоминала Одетта. О том, что это несправедливо.

Он подумал о том, чтобы остановиться, хотя ее юбка и была у него в руках.

– Селина…

– Бастьян… – Она выгнула спину, потянувшись к нему, ее ногти пробежали по его рукам, ощущение затмевало все перед его глазами. Он схватил ее за ноги под коленями, она изумленно ахнула.

Нет, он должен остановиться. Знает, что должен.

– Все в порядке?

– Да.

Его руки скользнули выше.

– А так? – Кровь стучала в его груди.

– Да.

Его большие пальцы коснулись нежной кожи у нее между ног.

– А… так?

– Бастьян, – Селина откинула назад голову, все ее тело дрожало, – пожалуйста, я… что?

Ее вопрос привел его в чувства. Она резко села, щурясь сквозь темноту, пытаясь рассмотреть что-то на противоположной стене. Затем оттолкнула Бастьяна, и из ее горла вырвался вопль, от которого кровь стыла в жилах.

Бастьян развернулся, выхватив револьвер одним быстрым движением. Затем устремил взгляд туда же, куда и она.

Тьма была густой и глубокой. Полоски света, тянущиеся из-за открытых дверей у входа в спальню, мешали разглядеть что-либо дальше кровати. Бастьяну потребовалась лишняя секунда, чтобы понять, почему Селина закричала. Осознать, что заставляет ее теперь рыдать.

Он рухнул на колени, револьвер упал на обюссонский ковер.

«Все всегда заканчивается кровопролитием».

Там, у балкона с книгами, высоко над их головами, лежала оторванная рука, сжимающая сломанную ивовую ветку, с которой капала кровь. На перилах покоились алые остатки того, что было отрубленной человеческой головой, чьи черты лица изуродовали когти зверя.

Но все это было неважно. Все это не могло скрыть правду о том, кому принадлежала голова. Не от Бастьяна.

Найджел.

На стене над лужей крови красовался символ:

Зима, 1872

Улица Бьенвилль

Новый Орлеан, Луизиана

Лед становится тоньше под ногами моих врагов. Под ногами их друзей и родных.

Теперь он знает, что я отниму у него всех, кто дорог ему в этом мире. Я не проявлю милосердия. Я буду отнимать, и отнимать, и отнимать, пока у него не останется ничего.

Скоро они поймут, что для меня нет пределов. Ибо защитные стены Никодима уже пали. Мною отнят последний оставшийся у него бастион. Теперь ему неоткуда ждать помощи. От моей мести ему не спастись.

Он будет пытаться защитить свою семью (что и делал веками), но уже не приходится сомневаться в том, кто выйдет из этой битвы победителем. У меня все козыри. Все двери передо мной открыты. Для меня нет слишком больших высот. В этом аду от меня не утаиться.

Я стою в тени, глядя на отель «Дюмейн». Вижу, как члены его Львиных Чертогов шныряют во тьме. Я являюсь свидетелем того, как бесполезные офицеры полиции заходят в огромное здание. Я слышу, как они разговаривают. Как она плачет, как он рвет и мечет. Как все они оплакивают то, что потеряли.

Потери жалят, верно?

Но меня тоже жалило, когда я лишился всех, кто был мне дорог. Когда все, что имело для меня цену, разбилось на осколки и обернулось пылью под ногами.

По моей коже бегут мурашки при виде этого. Моя душа парит на свободе.

Не знает, что теперь это личная война. Когда его вера будет отнята, когда тех, кого он любит, одарит своим последним поцелуем Смерть, – он будет знать, за что. Будет знать, кого винить в этом.

Нам уже слишком поздно возвращаться назад. Хворост собрали. Спичкой чиркнули.

Только один из нас спасется от адского пламени.