Останкино. Зона проклятых - Артемий Ульянов

Плотно позавтракав гречневой кашей, сваренной с сушеными опятами, что собирали они всей семьей по осени, он управился с утренними домашними делами куда быстрее обычного. Покормив скотину и многочисленную птицу, которых держало его семейство, он наскоро напялил старенький овчинный тулуп, линялую кроличью шапку, ватные портки и новенькие серые валенки, стремясь быстрее покинуть хату.

Выйдя в студеный январский день, предвещавший скорые крещенские морозы, он поспешил в заснеженную рощу на горке, чтобы вдали от семейной суеты спокойно решить, как поступить ему с дарами, внезапно посланными Боженькой. Степан Аркадьевич нес их под овчиной, для надежности прихватив свое сокровище широким синим кушаком, коим был опоясан его тулуп. Добравшись до рощи, он озябшими руками отряхнул от снега большую поваленную сосну, и, усевшись на нее поудобнее, решительно запустил пятерню за пазуху, достав оттуда Господнее воздаяние, завернутое в ветхую тряпицу. Развернув ее и осторожно положив на колени, Кузин стал благоговейно и чуть дыша рассматривать свое богатство, всецело и обстоятельно наслаждаясь обладанием.

Перед ним лежали три предмета, каждый из которых был прекрасен по-своему. Один из них, завернутый в обрывок газеты «Губернские ведомости» от 28 декабря 1904 года, Степан Аркадьевич лишь чуть развернул, понюхал, жмурясь от удовольствия, и, бережно завернув, сунул обратно за пазуху. То был крупный печатный тульский пряник, который он решил съесть позже, до вечера растягивая томительную негу ожидания и предвосхищая удовольствие.

Решив судьбу пряника, Кузин взялся за большого раскрашенного оловянного солдатика. Он был облачен в парадный мундир с эполетами времен войны 12-го года и блестящие высокие сапоги. Торжественно вытянувшись во фрунт, он прижимал к ноге верную боевую подругу — винтовку со штыком, с которой гнал он француза по Смоленской дороге.

— Ать-два, ать-два, песню запевай, — чуть картавя, отчеканил Степан Аркадьевич.

Как ни хотелось ему подольше полюбоваться своим бравым героем, но массивный паровоз, третье сокровище, настойчиво призывал обратить на него внимание. Отправив солдата к прянику, Кузин схватил паровоз обеими руками. Вещь была тяжелая, добротная, отлитая из чугуна. Труба, колеса, поршни, кабина машиниста с аккуратными дверцами и лесенкой, имперский двуглавый орел, красующийся впереди над колесной решеткой, обещали Степану Аркадьевичу завистливые взгляды ровесников и даже тех, кто был куда постарше. Не сводя глаз с роскошной вещицы, он ощупывал и оглаживал ее, будто желая поближе познакомиться со своим главным сокровищем.

Не удержавшись, он снова достал из тулупа солдата. Блаженно оглядывая оба сокровища разом, Степан подметил, что вместе они производят небывалое впечатление, способное лишить дара речи любого мальчишку на свете, будь он хоть сыном путиловского рабочего, хоть наследником престола. Искренне помолившись за здравие своего дядьки Ивана, доставившего ему отцовский подарок аж из самого Санкт-Петербурга, паренек вновь принялся рассматривать и поглаживать солдата и паровоз. Мысленно присовокупив к ним уже имеющиеся у него ценности, а именно: жестяную коробку из-под заграничных леденцов, деревянный пистолет, кокарду с офицерской фуражки, две стреляные гильзы, два осколка синего и зеленого бутылочного стекла, пряжку от солдатского ремня и треснувшую чернильницу с облысевшей кисточкой для рисования, Степан Аркадьевич Кузин сделался безмерно горд от осознания того, что всем этим он безраздельно владеет в свои неполные шесть лет.

Глубоко погрузившись в сладостные мысли о своем немалом имуществе, Степа не услышал скрипа шагов, приближающихся к нему по морозному снегу. Очнулся он лишь тогда, когда чья-то незнакомая фигура показалась среди заснеженных деревьев. Испуганно вскинув голову, он тихонько ойкнул, проворно пряча сокровища в теплую темноту тулупа.

В нескольких шагах от него стояла, опираясь на посох, старенькая бабушка. Одета она была в странную просторную одежу, чем-то напоминающую монашескую рясу, но с большим глубоким капюшоном. Ласково улыбнувшись ему, она нежно сказала надтреснутым старческим голосом:

— Чудный отрок! Одно слово истинный херувимчик. Как звать тебя, дитятко?

— Степан Аркадьевич я, бабушка. Кузин будет моя фамилия.

— Так ты Аркаши Кузина сынок, — тут же догадалась старуха.

— Аркадия Васильевича, — насупленно уточнил малец. — А вы, бабушка, папку моего знаете?

— Знаю, внучек, знаю… Я всех останкинских знаю, а иных до двадцатого колена, — хитро прищурясь, ответила она.

— И деду моего знаете? — недоверчиво спросил Степа.

— И деда, Василия Степановича, тоже знаю.

— Ух ты, здорово! — восхищенно протянул мальчишка, глядя на свою таинственную собеседницу. И тут же бойко выпалил: — А вас как звать, бабуля?

— Пелагея мое имя, внучек. Слыхал обо мне что-нибудь?

Степка отрицательно помотал головой, потряхивая ободранными торчащими ушами кроличьей шапки.

— Ну, так мал ты еще. Матушка твоя, поди, обо мне знает. Ты, ангелочек мой, уважь бабульку, просьбу мою одну исполни. А я тебе за то гостинчик дам.

Степан Аркадьевич с готовностью закивал, всем сердцем ожидая продолжения Божьей милости. Поведя по воздуху костлявой рукой, торчащей из широкого рукава странной одежи, старуха протянула опешившему Степке сладкого петушка на палочке.

— Премного благодарствую, — пролепетал он, забирая угощение.

— Чудное дитя какое, хоть плачь над тобой от радости, — заулыбалась старуха, любуясь мальчонкой, который зачарованно смотрел на янтарного петуха из жженого сахара, сверкающего покатыми боками в лучах скудного зимнего солнца, будто нарочно выглянувшего из-за тяжелой свинцовой тучи, чтобы полюбоваться на Степкину радость.

— А к петушку-то надобно и Михал Потапыча, — ласково произнесла Пелагея, взмахнув другой рукой, в которой тотчас же появился леденец в форме медведя, послушно стоящего на задних лапах.

— Премного благ…одарствую, — заикнувшись от восторга, повторил младший из Кузиных, протягивая маленькую обветренную руку к липкой от сиропа палочке.

— Лакомься на доброе здоровьеце, ангел мой. Да про просьбу бабкину не забудь, — по-доброму усмехнувшись, ответила Пелагея.

— Я не забуду, честно. Ни в жисть не забуду! — серьезно заверил ее Степка, подражая своему дядьке Ивану.

— Вот и умница. Слушай меня хорошенько и запоминай, — велела ему Пелагея. — Матушке своей Оксане скажи, что через три дня придет в село да на его окраины лихо. Пусть скажет людям, чтоб сидели на дворах, какая б нужда ни стряслась. И сам, ангел мой, не вздумай из хаты выйти. А коли будет она тебя спрашивать, откуда про лихо то знаешь, сказывай, что бабка Пелагея тебе поведала, а чтоб верили слову твоему, расскажи про посох мой да гостинцы покажи, что я тебе дала. Запомнил?

— Запомнил, бабулечка, запомнил! Сей же час к мамке побегу! — вскочив, ответил Степка, сияющий от ощущения собственной значимости. — До скорого свиданьица, — убегая, попрощался он через плечо.