Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова

— И она тоже. — Врать ему не хотелось. Он былслишком измотан любовью, чтобы врать.

— Бедняжка. — Джанго потрепала его по волосам итихонько отвела от края пропасти, в которой, среди зарослей «Honeysuckle rose»и можжевельника, валялось ее прошлое.

— Да нет, все в порядке… Я не жалуюсь.

— Я понимаю…

— И давно у тебя это кольцо? — Никита все еще немог успокоиться.

Чертово кольцо портило ему всю картину, всю отчетность, всесводки с любовного фронта. Если бы не оно, Никита пошел бы за Джанго кудаугодно, он утонул бы в ней, но колечко держало его на плаву, как обглоданныйспасательный круг из пенопласта.

— Это имеет какое-то значение?

— Я просто спросил.

— Давно. Очень давно. Я же говорю тебе — это кольцо изпрошлой жизни. Не очень счастливой, но я об этом почти забыла.

— А зачем тогда носишь?

— Привычка. Люди приходят и уходят, а привычкиостаются.

Она хотела добавить что-то еще, но этим грустным планампомешало тихонькое поскуливание мобильника. Звонили Джанго, Никитин сотовыйостался в машине, и он по этому поводу нисколько не заморачивался.

Джанго нехотя отлепилась от Никиты, не глядя протянула рукук карманам джинсов. И также не глядя достала телефон.

— Да… Да, я знаю… Да… Рико… Почему переносится?… Черт…Ну, хорошо. Ладно… Чувствую, мне самой скоро придется этим заняться. Вплотную.Больше, чем в прошлый раз? Ставят уже сейчас? Хорошо. Поняла.

Отключившись, Джанго снова прижалась к Никите и приняласьнаматывать на палец кончики его волос.

— Что-то случилось? — забеспокоился Никита.

— Ничего, кроме того, что… А-а.. Ладно. Хочешьпосмотреть собачьи бои?

— Собачьи бои? — Никита озадачился. — Собачьибои… А разве это не запрещено?

— Ты мне нравишься, безумно. — Джанго потерласьносом о Никитины ключицы. — Ты абсолютно не мой человек, но нравишься мнебезумно…

— Даже невзирая на то, что я — не твой человек…

— Всегда нужно ломать стереотипы… Так ты хочешьпосмотреть собачьи бои?

Если бы Никитин язык шевельнулся и просипел «нет», Никитавырвал бы его без всякого сожаления — вместе с трахеей и пищеводом.

— Хочу…

— Вот и отлично.

— Так ты занимаешься собачьими боями? — Никитадаже покраснел от такого тяжелого, пахнущего шерстью вида деятельности.

— Скажем, я в них участвую…

Понятно. Что-то такое он предполагал; уж слишком экзотичнойбыла Джанго. И представить ее в роли секретарши в офисе или менеджера попродажам палочек для ушей было совсем невозможно.

— Я бы хотел посмотреть, — тихо сказал Никита,целуя девушку в висок.

— На бои можно подсесть, как на иглу. И на философиюбоев…

— Я бы хотел посмотреть…

— Конечно… — Она скользнула рукой по груди Никиты иосторожно начала спускаться к животу. Но добраться до главного, сокровенноготак и не успела: снова запищал телефон. В этот раз беседа была короче иограничилась несколькими репликами.

— Что? — спросила она у неведомогособеседника. — Что?!!

Этот звонок напугал Джанго, ничего не боящуюся Джанго.Джанго, которая легко укрощала собак. Но сейчас она не смогла укротить дажесобственное лицо: оно побелело еще побольше, а вместе с ним побелели губы икрылья носа.

И даже в неподвижных, золотисто-карих глазах мелькнулихорошо скрываемая слабость и беспомощность. Ей так и не удалось взять себя вруки, но ее хватило на то, чтобы еще раз повторить кому-то абсолютнобессмысленный вопрос:

— Что?!

Сентябрь 199.. года

"…Дом больше не кажется мне безопасным.

Ничего не изменилось, но дом больше не кажется мнебезопасным. В нем нет места, где можно было бы укрыться от собственных мыслей иот шести строчек Ленчикова письма. Неполных шести строчек.

Все эти дни я раздумываю над ними и чем больше думаю, темменее фантастическими они мне кажутся. Я еще не показывала перевод Динке, я ещене сказала ей ни слова о письме. Мой перевод не очень хорош и совсем нелитературен, предлоги и склонения спотыкаются друг о друга, но смысл совершенноясен, и…

Вот хрень… Я готова с ним согласиться.

Хотя и не совсем понимаю, зачем это нужно Ленчику. Нет,кое-какие мыслишки по этому поводу мелькают у меня в голове.

«Красота замысла, — шепчут мне эти мыслишки,растопленные в полуденном, совсем не сентябрьском зное, — стоит толькооценить красоту замысла, как уже ничто не покажется невозможным».

Ничто не покажется невозможным.

Этому научили меня Ленчик с Виксаном. Этим фразам, которые язаучивала, зазубривала перед чертовыми пресс-конференциями, а потом повторяла,как попка, с поучительной миной на лице, с грустными глазами и все понимающимиресницами (Виксан, Виксан учила меня делать соответствующую физиономию!).

«Стоит только оценить красоту замысла, как уже ничто непокажется невозможным. Потому что красота — и есть невозможность».

Или:

«Чувства разлиты в воздухе, назвать их — значит убить».

Или:

«Я не буду говорить о любви. Любовь — это всегдапостфактум»…

Господи, сколько же этих проклятых заготовок я налепилапридуркам-журналюгам! И сколько книжек перетаскала в сумке, тех самых, которыени разу не открыла и вряд ли открою… Какой-то, мать его, Пруст, какой-то, матьего, Фриш, какая-то, мать ее, Симона де Бовуар… Надо было сильно постараться,чтобы написать всю эту бодягу, а потом издать ее отвратительно-мелким шрифтом…Но главное — не забыть последовательность, учил меня Ленчик: Пруст — Фриш —Симона де Вовуар. Главное, ни в чем и никогда не забывать последовательность… СПрустом и Фришем легко, одна гласная в слове, в ударениях не запутаешься.

И я не путалась.

Я потрясала воображение. Своим меланхолическим интеллектом.Динка тоже потрясала воображение. Своей отвязанностью. Но нам не помогло ни то,ни другое.

«Таис» почти сдох.

Он обездвижен, парализован, так что, может быть, Ленчик нетак уж не прав? Днем я пытаюсь убедить себя в этом. И почти убеждаю. Но когданаступает ночь…

Когда наступает ночь, я говорю себе: это нечестно.

Это нечестно.

Листок с переводом надежно спрятан в бестиарии. С нимпроисходят странные вещи: он прячется между страницами, он всплывает в самыхразных местах, под самыми разными миниатюрами. Под самыми разными, но именнопод теми, которые напоминают мне Ленчика, Динку, покойную Виксан, покойногоАлекса и даже меня саму.