Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова

— Сучка. — Теперь в ход пошли руки, они, как змеи(Сциталис? Гипнал? Амфисбена?), заползли ко мне под футболку. И легли на груди.Такие же деревянные, как и губы, такие же холодные.

Мне все равно.

Me da lo mismo.

— Сучка, сучка, сучка… — Ангел больше неостанавливается, его железные пальцы сжимают мне соски. Вот хрень, неужелиженщинам приятно, когда им вот так сжимают соски? Неужели именно это и призвановызывать желание?..

Ангел шепчет это свое слово не останавливаясь, пока оно ненабирает силу и не начинает отскакивать от стен библиотеки, от узких окон, оттяжелых и не очень книжных переплетов. Оно заполняет все пространство, оно ужеготово распахнуть дверь и пойти гулять по дому, когда…

Когда сталкивается на пороге с точно таким же словом. Почтитаким же.

— Ах вы, суки!..

Динка. Ну, конечно же, Динка!

Руки Ангела сразу же становятся безвольными, отпускают моюгрудь. А сам Ангел отпускает меня.

Отстраняется.

Теперь мне хорошо виден дверной проем. И голая Динка.

Голая Динка стоит в дверях и с презрением рассматривает нас,одетых.

— Ах вы, суки! — еще раз повторяет она и добавляеткакую-то длинную фразу на испанском. Фразы я не понимаю, но суть ее весьмапрозрачна.

Ангел отвечает ей другой фразой, не менее длинной, потомначинает смеяться, потом — поднимается с кушетки и идет к двери.

К Динке.

Он даже пытается приобнять ее, но Динка сердитоотстраняется. А потом он скрывается в коридоре, и мы остаемся одни. Я — накушетке, в джинсах и задранной футболке. Динка — в дверном проеме, голая. Ярассматриваю ее тело. Ее тело, которое я видела столько раз. И которому столькораз втайне завидовала. Мое собственное — не хуже, совсем не хуже. А грудь уменя, пожалуй, побольше и получше и так же вызывающе стоит. И мой плоский живот— всего лишь отражение ее живота, но…

Ее тело гораздо живее, чем мое.

Ее тело знает, что такое страсть. Пусть случайная, пустьненадолго. От того, что страсть случайна, она не перестает быть страстью.Неужели я никогда не узнаю, что такое страсть? Неужели меня так никто и неразбудит? Неужели мое тело, которое так хотели, так желали, так жаждали тысячидурацких поклонников, — неужели мое тело так и останется запертым назамок?

Я смотрю на Динку не отрываясь, и мне хочется, мнесмертельно хочется, чтобы меня любили так же, как ее, чтобы меня ласкали также, как ее, и чтобы мое тело отвечало.

Отвечало, отвечало…

Оно готово ответить уже сейчас, внизу живота возникаеттеплая волна, не жалкая, не застенчивая, какая бывает у меня в свальном грехе с«Будущими летчиками», нет… Настоящая, яростная, сметающая все, что только можносмести, тайфун, цунами…

Вот хрень…

Почему, почему ураган не прошел чуть раньше, когда рукиАнгела легли мне на грудь? Почему?

Ангел… Mio costoso…

«А мое тело никто не разбудит, — думаю я, не в силахотвести взгляд от Динки, — мое тело никто не разбудит, если все, чтонаписано Ленчиком в письме, — серьезно. Просто нечего будет будить. Нечегои некому».

— Ну ты и… — Динка разражается потоком отборныхругательств, самым невинным из которых можно считать коронное папахеновское«прошман-довка».

— Диночка… Мне нужно поговорить с тобой, Диночка…

— Поговорить? — Динка смеется хриплым, полусоннымсмехом. — Поговорить? О чем поговорить, Ры-ысенок? Все, что могла, ты ужесказала.

— Нет. Это серьезно.

— Серьезно?

Стоит ей произнести это, как наверху раздаются совсем ужнесерьезные саксофонные «Порнокартинки для веселой компашки с музыкой». Ангелчасто играет эту вещь, особенно когда бывает в приподнятом настроении, вхорошем расположении духа.

Услышав «Компашку…», Динка морщится.

— Мне нужно поговорить с тобой, Диночка… Только прикройдверь, пожалуйста… Это очень важно… Очень. Это касается Ленчика.

— Эта тварь меня не волнует, — говорит Динка, нодверь все же прикрывает.

— Иди сюда. Мне нужно тебе сказать…

— Если ты насчет этого подонка…

— Насчет нас с тобой…

Господи, зачем я только произнесла это? Она ненавидит это«мы», она ненавидит это «нас с тобой» еще со времен славы «Таис». И мои призывывызовут только раздражение. И она повернется и уйдет… Но, вопреки ожиданиям,Динка не уходит. Напротив, решительно приближается к кушетке, решительносадится на ее край и решительно забрасывает ногу на ногу.

И смотрит на меня.

— Ну?

— Ты ведь хорошо знаешь Ангела?

— Совсем не знаю. Какая разница .. Ты что, хочешьнавести у меня справки, так ли он хорош в постели?

— Нет…

— Он хорош. Все испанцы хороши…

— Господи… Я совсем не то… Совсем не то хотела сказать…Ты знаешь, что он переписывается с Ленчиком?

— С Ленчиком? — Динка приподнимает левую бровь.Видно, это для нее — полная неожиданность. — Что значит —«переписывается»?

— По электронной почте.

— Откуда такие сведения?

— Я сама видела письмо.

— Ты лазила в его ноутбук? Ну ты даешь… И когда толькоуспела?

— Успела…

— Я тут было тоже сунулась… Так он мне чуть башку неотвинтил… Скажите пожалуйста. Подожди…

Динка пытается сосредоточиться, а я смотрю на сгиб ее локтя,нежно истыканный инъекциями, — если так и дальше будет продолжаться, онстанет светло-фиолетовым, потом — темно-фиолетовым, а потом Динка умрет.

— Подожди… Я не поняла… Что значит — «переписывается»?Они ведь даже незнакомы.. Ангел сам просил меня рассказать о Ленчике… Сам..

— Зачем ты это делаешь, Диночка… Зачем? Онаперехватывает мой взгляд, брошенный на локоть, и весело, безнадежно-веселоскалится.

— С поучениями будешь выступать в молельном доме… Убаптистов-пятидесятников…. И вообще .. Что за пургу ты несешь?

— Это не пурга, Диночка. Я сама видела письмо… СЛенчикова почтового ящика. Оно начиналось «Angel, mio costoso»…

— Вот фигня какая… Этого не может быть…

— Но это правда… Я не вру, Диночка… Помнишь, я ещеспрашивала у тебя, что такое «mio costoso», помнишь?

— Хорошо. И где письмо?

— Я его грохнула.

— Что значит — грохнула?

— Уничтожила… Я же его прочитала… И Ангел обязательнобы узнал, что кто-то читал почту, если бы я не грохнула письмо…