Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

— Возьмите трубку, — сдержанно сказала Нелли Петровна.

Логинов встал, бормоча проклятия, и направился к маленькому столику, на котором стояли телефоны.

Нелли Петровна тотчас скрылась.

— Кто?.. — выкрикнул Логинов, сорвав телефонную трубку, и разом осекся, стал слушать… Григорьев видел, как меняется его лицо, и не мог подыскать нужных слов, чтобы выразить свое впечатление: растерянность, страх… Нет, все не то.

Логинов медленно опустил трубку на рычаг и остановился у стола. Губы его были крепко сжаты, лицо застыло в отрешенности и внутреннем напряжении. Не глядя на Григорьева, охваченный тем чувством, для определения которого Григорьев не мог подобрать слов, сказал:

— Скоропостижно скончался Афанасий Федорович… Полчаса назад.

ЧАСТЬ III

I

После похорон, прямо с кладбища, Григорьев поехал к тете Кате. Держалась она стойко, собрались к ней хорошие знакомые Ковалевых, с которыми Афанасий Федорович работал на заводе не один десяток лет. Логинова не было, он улетел в тот день в Москву. Из дома Ковалевых Григорьев позвонил к себе на квартиру, но телефон молчал, никто не подходил так же, как и вчера, когда он, сразу после известия о смерти Афанасия Федоровича, решил вызвать Светлану на похороны. И потом звонил еще раз, и тоже безрезультатно.

От тети Кати на завод Григорьев вернулся лишь под вечер. Посмотрел, как идут работы по переводу аварийной печи на холодное дутье, и распорядился начать задувку домны на следующий день.

Поздним вечером Григорьев и Середин вернулись с литейного двора шестой печи в кабинет начальника цеха. Григорьев подошел к темному окну, открыл форточку. Вместе со струей прохлады в прокуренную комнату ворвался могучий вздох с металлическим отзвуком: на какой-то печи сработали клапаны. Григорьев расстегнул пальто, сунул руки за спину, прошелся по комнате. Из дальнего угла посмотрел на Середина. Тот, все еще одетый, приткнулся к столику. Будто и не отдавал себе отчета в том, что на сегодня дела окончены. Свет от лампы падал сверху, отчетливо выделяя набухшие усталостью припухлости под глазами.

— Не могу опомниться… нет с нами Афанасия Федоровича, — пробормотал Середин.

— Смерть всегда трагична, а эта особенно… — проговорил Григорьев, вспомнив сцену в больнице, свидетелем которой позавчера был.

Он остановился перед темным окном, спиной к Середину.

— Пора отдыхать, — произнес он, не оборачиваясь, — завтра задувка печи… Вот еще что… — он повернулся к Середину, — распорядись сделать анализ металла брони кауперов, — нахмурился и, как бы оправдываясь в чем-то, добавил: — На всякий случай.

Середин вскинул голову, освобождаясь от охватившей его безучастности, и пристально посмотрел на Григорьева.

— Да, да… — тотчас торопливо заговорил он. — На сегодня пора кончать. Поедем. До меня на трамвае минут пятнадцать. — Он усмехнулся. — Хотя, что я тебе говорю, ты жил там… когда-то, — заметил он, словно вкладывая в это «когда-то» особый смысл.

— Не поздно ли? — спросил Григорьев.

Середин выдержал его взгляд.

— Я один… сейчас, — сказал он спокойно.

Ни тот, ни другой не отступали, не прятали взгляда.

— Где Наташа? — спросил Григорьев.

— В Кузнецке у родных, ты их знаешь.

Они сошли вниз по лестнице, отвечая на приветствия рабочих ночной смены, торопившихся в столовую и уходивших из столовой к печам. Здесь было суетно, как и днем. Вышли на стальной мост и невольно оба остановились. Черно-рыжие силуэты печей и башен кауперов отчетливо проступали на пламенеющих, низко стелющихся облаках. Где-то за печами сливался в ковш не видный отсюда, но по мерцающему отблеску на облаках можно было это представить, желтовато-слепящий шлак.

— Никогда жизнь не умирает, — сказал Середин. — Вот так посмотришь и словно заново родишься…

Григорьев поднял голову к макушкам печей и, закинув руки за спину, что-то там разглядывал. Оторвался от печей, начал медленно сходить по стальной лестнице.

Машина стояла рядом с железнодорожными путями, водитель, завидев их, завел едва пофыркивающий мотор.

— Пройдем по заводу, и на трамвае… — сказал Середин. — По старой памяти завод посмотришь и на трамвай поглядишь. В Москве забыл, наверное, про этот транспорт.

Григорьев кивнул, наверное, и не вникая в смысл сказанного. Середин подошел к машине, сказал водителю, что он свободен, и они с Григорьевым зашагали через рельсы путей.

Григорьев молчал, пока они не вышли за проходную. На сумеречной, плохо освещенной площади он остановился и посмотрел назад, на завод, на трубы мартенов, достававших, кажется, само облачное ночное небо. Ветер гнал с труб прямо на площадь темные космы, днем ярко-рыжие от рудной пудры, выдуваемой тягой из мартеновских печей. Временами мятущиеся гривы дыма закрывали площадь, как туманом, сквозь который едва проглядывали очертания безлистных уже кустов и деревьев сквера. За сквером угадывалось высокое здание ресторана, учрежденческие дома, а дальше километра на два тянулся разросшийся с тридцатых годов парк, отгораживающий завод от жилых кварталов старой левобережной части города.

Середин тоже остановился и, когда тронулись дальше, сказал:

— Пылеуловители так до сих пор и не поставили, живем, как просвещенные варвары.

Григорьев промолчал, только уже войдя в ярко освещенный трамвай, сказал:

— Будто в пустыне во время песчаной бури… — И неожиданно заключил: — А я себя дома почувствовал.

Середин усмехнулся:

— Так сказать, атавизм!

Вскоре сошли с трамвая. Середин открыл дверь двухэтажного коттеджа и пропустил Григорьева вперед. В этом доме когда-то жил и Григорьев. Хозяин квартиры отправился на кухню готовить ужин, сказав гостю, что он может пока отдохнуть или осмотреть комнаты. Григорьев остался в гостиной, вспомнилось, как здесь все было когда-то. Именно в этот дом с заднего, давно заколоченного входа ломился в гости на спор с горновыми подвыпивший для храбрости Гончаров… Ломился… Может быть, надо было как-то иначе с ним?..

Мысли, владевшие Григорьевым на заводе, незаметно отодвинули далекие воспоминания. Да, мастером Гончаров стал, наука у печей помогла. И дело, за какое ни возьмется, спорится. Талант, любознательность, живость ума! Все, что надо человеку, кажется, есть… Как же все-таки со всем этим уживаются и мыловарение во время войны, и торгашество, и помидорная плантация? Нельзя упрощенно мыслить, закрывать глаза на свои болезни, а потом, вдруг сталкиваясь с каким-нибудь противоречием, объявлять его аномалией или, что еще хуже, злой выдумкой. Вот история с новой печью… Конечно, сложнее, чем у Гончарова с помидорами, но основа та же — выгода только для себя. Завод, целый завод стараниями Логинова был вовлечен в подобный же конфликт с жизнью, пока глаза не открылись у секретаря парткома Яковлева, Середина, Коврова, и, видимо, еще у многих. И не жертвой ли в этом споре с жизнью