Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Возглавил ее в те годы Феликс Эдмундович Дзержинский, его помощником был В. Р. Менжинский. В 1922 году ВЧК была реорганизована в ГПУ, во главе этой организации после Ф. Э. Дзержинского встал В. Р. Менжинский. А Г. Г. Ягода, который при В. Р. Менжинском занимал пост секретаря особого отдела ОГПУ, стал его заместителем. А после В. П. Менжинского во главе ОГПУ, а затем НКВД до 1936 года был Г. Г. Ягода, вот в это время он и стал «одним из главных исполнителей массовых репрессий». При нем и началась усиленная охота на старых, неугодных Сталину, видных большевиков. Но приказ на охоту на старых большевиков мог дать только один человек — Сталин. Он отдавал приказы, а фальсифицированные обвинения придумывал его подручный Вышинский. Так 19 августа 1936 года перед военным судом предстала группа: Зиновьев, Каменев, проф. Смирнов, Бакаев, Берман, Юдин и другие, всего 16 человек, и через неделю, 25 августа, все обвиняемые, весь так называемый «троцкистско-зиновьевский центр», как сообщил президиум ЦИКа в печати, — были расстреляны.

А ровно через месяц, 25 сентября 1936 года Сталин и Жданов телеграфировали из Сочи в Москву Кагановичу и Молотову и потребовали немедленно снять Ягоду за то, что он опоздал с этим процессом ровно на 4 года, и назначить тов. Ежова. Значит, Ягода оказался плохим исполнителем. Этот приказ был выполнен на следующий же день, 26 сентября 1936 года Ягода был снят и на его место назначен Н. И. Ежов

Я очень любила московскую весну. Любила, когда на улицах таял снег, бежали ручейки и Москва утопала в грязи, затем просыхали дорожки, и воздух становился такой теплый, ласковый, прозрачно-ароматный, и все скамеечки вокруг общежития были заняты студентками с ребятишками, так как, несмотря даже на невыносимую тесноту, в общежитии жили семейные студенты с детьми. Особенно хороши были вечера вокруг студенческого городка.

Появлялись влюбленные парочки, которые, тесно прижавшись друг к другу, стараясь уместиться на узенькой, протоптанной среди грязи дорожке, направлялись в Нескучный сад или на знаменитые Воробьевы горы. Мне казалось, гор-то там не было, была просто крутая возвышенность над Москвой рекой, утопавшая летом в зелени, откуда открывался великолепный вид на реку, на Москву, на Кремль. Мы очень любили это тихое в будни и шумное в воскресные дни место.

Приближались весенние каникулы. Особенно приятно было после долгой холодной московской зимы с чувством облегчения снять с себя тяжелую зимнюю одежду, тяжелую обувь и переодеться во что-то легкое, красивое, а вся моя одежда основательно износилась, обувь еле держалась на ногах. Единственную пару туфель я уже месяц не вынимала из галош, несмотря на то что каблуки уже вылезли и галоши уже не спасали от грязи, разве что пальцы еще были сухие, и достать, именно достать, а не купить, что-нибудь было почти невозможно. Свое старое осеннее пальто я отдала перекрасить, чтобы придать ему более приличный вид.

Накануне своей поездки домой я забежала к Наташе попрощаться. В тот же день, как всегда «неожиданно», явился Гринев. Одет он был в новенькую, с иголочки, весеннюю форму. Побритый, подстриженный, надушенный, таким покоем и благополучием веяло от его вида, что вдруг на секунду у меня промелькнула мысль: а что если бросить к черту все мои принципы и стать женой этого человека, и кончатся сразу все заботы. Гринев похудел, стал интереснее.

Наташа ушла на кухню. Он нервно ходил по комнате, долго стоял у окна и вдруг, придвинув стул, сел напротив:

— Нина, почему вы меня избегаете? Я скучаю, очень скучаю. Наташа сказала, что вы были нездоровы, я мог бы вам помочь, я несколько раз подходил к вашему общежитию и не решался к вам зайти. Зачем вы мучаете меня так, я вас так люблю, Нина, и с каждым днем все больше.

Мне показалось, он стал мягче, привлекательней, я не любила его, но он был мужчина, которого легко можно было полюбить, заботливый, внимательный, и главное, так сильно, я чувствовала, любит меня, хотя я абсолютно никакого повода не давала ухаживать за мной и даже очень, очень грубо отталкивала любой намек на это.

В своем одиночестве я отвыкла от каких-либо забот обо мне, а здесь человек, который с радостью готов дать все для спокойной нормальной жизни.

— Хотите, я поеду с вами в Геническ? Оттуда мы поедем в Сочи, у меня две путевки. Я буду вас сопровождать, я хочу чтобы вы ближе со мной познакомились, я взял отпуск на полтора месяца… Ну скажите хоть слово, хоть одно слово.

— Хорошо, — сказала я, и мне показалось, как будто кто-то другой произнес это за меня.

Гринев на мгновение остолбенел от удивления, не мог понять, не ослышался ли он. И вдруг схватив мои руки начал целовать:

— Нина, родная, милая, милая моя…

— Наташа, — закричал он, вбегая в кухню, — мы едем, едем вместе с Ниной! Где Костя, вот еще вечный труженик, давай шампанское, давай, Наташенька, все на стол. Я так счастлив, так счастлив, — в каком-то экстазе он целовал Наташу. — Ну позвони, позвони скорее Косте.

Наташа села возле меня и ласково сказала:

— Так бы давно, а то он меня замучил, чуть с ума не сошел. Не пожалеешь, Нина, он будет хороший муж, и он хороший партиец.

За ужином все веселились, кроме меня.

— Ну что ты, как на поминках, да улыбнись ты хоть раз, — просил меня Костя.

И отойдя со мной в сторону, спросил:

— Зачем ты это сделала? Тебе что, тяжело?

— Устала. Сама не знаю, так просто, по глупости. Может быть, там сверху все виднее…

Костя горько улыбнулся:

— Устала — это я понимаю, но все остальное выбрось из головы, тогда лучше не надо.

Категорически отказавшись от провожатых, я быстро помчалась к себе в общежитие, по дороге я вынула почту и обомлела — там была открытка от Ольги. Бегом, не чуя почвы под ногами, я влетела к себе и стала читать.

«… До сих пор я была в Семипалатинске, когда ты получишь открытку я уже буду в Алма-Ата, адрес вышлю позже. Ко мне хотела приехать мама, но ее не пустили. Я здесь встретила и полюбила человека, но его у меня отняли, а меня отправляют дальше. Нинуся, милая, я стала сильнее и готова ко всему, правда, с легкими неважно — но в этом мире не одна я с такой хворобой. Ты знаешь, я не удручена своим положением, мне кажется, я стала значительней и нужнее. Здесь окрепли мои мысли и чувства, и за них я буду бороться. Часто хочется перемолвиться с тобой словечком, ты меня понимала».

Я всю открытку прочитала между строк. Мой адрес был написан чужой рукой, подпись совсем неразборчива.

«А я, дура, раскисла, устала, — ругала себя я, — а вот ее ни тюрьма, ни ссылка не сломали. Хватит, размещанилась…» Я быстро и радостно уложила вещи и почти счастливая уснула.

Рано утром я получила роскошные цветы и конфеты, но, встретив Гринева, заявила:

— Домой я еду одна. Вы поезжайте отдыхать в Сочи один или с кем-нибудь, обо мне забудьте, обманывать вас не хочу…