Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

У Вани вместе со стипендией был список его расходов, баланс был явно отрицательный. Мы все были в восторге от такого честного вора.

Ольга уехала, и мне казалось, что что-то во мне рухнуло, оборвалось, она как будто увезла с собой частицу меня. Я с нетерпением ждала писем, но их не было. Я стала более замкнутой, более сдержанной на комсомольских собраниях, меня уже раздражали пафосные выступления горе-активистов, я садилась куда-нибудь подальше в угол, чтобы меня не замечали, и молчала, а если предлагали куда-нибудь меня выбрать, я искала уважительную причину, чтобы отказаться.

В те далекие времена происходили открытые голосования, председатель или кто-либо из президиума обычно предлагал собранию несколько кандидатур и просил всех высказаться по поводу каждой из них, кто за, кто против, а сами кандидаты могли либо согласиться, чтобы их избрали, либо дать себе так называемый «самоотвод». И после этого проходило открытое голосование.

Такое мое поведение было необычным, так как в комсомольских кругах меня часто выдвигали и отправляли, как тогда говорили, на проведение всяких ответственных общественных мероприятий.

Лиза понимала меня и, боясь за меня, выступала в качестве моей защитницы:

— Уважим просьбу Нины, — и предлагала другую кандидатуру вместо меня. А после собрания меня журила:

— Возьми себя в руки, так нельзя, это может кончиться для тебя плохо.

— Мне все равно, — отвечала я, — в Сибири тоже люди живут. А ты мне скажи: все-таки за что туда ссылают?

— За дело. Да перестань ты, наконец. Помни, что правительство лучше нас знает, что делает. Пойдем лучше ко мне сегодня, — предлагала Лиза.

Жила Лиза — «наша парттысячница», как мы говорили — очень скромно. Семья у Лизы была большая, ютилась в двух крохотных комнатушках, которые она получила, как парттысячница, в общежитии на Усачевке. Лиза, ее муж Вася — тоже студент Промакадемии, маленький, вечно больной ребенок, мать и два брата — младший Ваня, студент нашего института, и старший Костя, свободный художник, без конца имевший какие-то неприятности с блюстителями порядка. Оба они были великолепные музыканты, играли на всех инструментах, которые попадали под руку. Особенно этим отличался Костя. Анекдоты, в том числе антисоветские, рассказывал с таким мастерством и юмором, что даже сильно партийная Лиза не могла не хохотать.

Мать кормила семью ужином, подавая на стол крохотные порции еды. Я всегда отказывалась, мне казалось, что у нее все рассчитано, так что если я съем что-нибудь, то кто-то останется голодным.

После ужина мать укладывала вечно плачущего ребенка спать, а мы с Лизой садились заниматься. В непогоду Лиза не отпускала меня, оставляла ночевать, стелила мне на длинном сундуке, а чтобы ноги не свешивались, подставляла стул. В такие вечера ребята далеко за полночь развлекали нас игрой на гитаре, балалайке, скрипке, гитаре и, как я уже сказала, на всем, что под руки попадет.

После ссылки Ольги к Наташе я ходила редко. Я избегала встречаться с Гриневым, его покровительственный тон при встречах меня раздражал.

23 февраля празднуется ежегодно День советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот день мне выпала не только честь присутствовать на празднике, но мне даже доверили приколоть красный бант к груди Буденного. Когда я приколола красный бант к его защитной гимнастерке, я тоже самое сделала нескольким ветеранам гражданской войны, присутствовавшим на этом юбилейном празднике в качестве гостей.

Рядом с Буденным сидел Бубнов (нарком просвещения), я ему также приколола бант. Буденный снял бант и приколол мне:

— А знаете, красное вам идет!

Я смутилась и подумала, что он обиделся, что я его не выделила из числа других, сделала движение, чтобы снять бант, но Бубнов остановил меня:

— Не надо, не надо, вам ведь и правда хорошо, — и он улыбнулся.

Помню еще, как на торжественном собрании по случаю досрочного выполнения годовой программы на заводе им. Калинина в Москве присутствовал Калинин. Ему должны были преподнести какую-то почетную грамоту, и опять от Ленинского райкома комсомола послали меня. Я благодарила Калинина от имени завода и преподнесла ему грамоту. И тогда я с трудом понимала, почему это должна была делать я? На заводе могли найти более подходящего человека, правда, завод этот был подшефным нашего института, и все же, если это считать за честь, то эту честь, я считала, заработали многие на заводе.

Эта зима была очень тяжелая для меня, и мне так хотелось в эти весенние каникулы попасть домой. Письма родных были ласковые, бодрые, они никогда не жаловались. Писали, что забрали к себе мамину сестру с тремя ребятишками, я поняла, чтобы спасти от постигшего Украину голода 1933 года.

Я начала экономить по своей продовольственной карточке все что могла — сахар, крупу, макароны, сушила сухари — чтобы послать им.

Отец был директором металлургического чугунно-литейного завода, и даже для этого завода ему потребовались колоссальные усилия, чтобы добиться получения продовольственных карточек для рабочих.

Это был тяжелый, голодный 33-й год.

Перед отъездом Наташа протянула мне пропуск в правительственный магазин.

— Это откуда?

— Возьми, это передал тебе Гринев, он хотел передать тебе лично, но ты его избегаешь.

— Не возьму. Чужие блага мне не нужны, — зло отчеканила я. — Пусть он отдаст кому-нибудь другому и оставит меня в покое.

— Глупости ты говоришь. Он взял их только для тебя, он ими не пользуется, у него в Кремле все есть. Ты же едешь домой, купи все, что полагается по книжке, маме и ребятишкам, все пригодится.

— Перестань, Наташа, меня уговаривать. Ты ведь знаешь, если отец узнает, что я привезла продукты по этим кремлевским книжкам, он перестанет меня уважать.

— Надо сказать, ты характерцем отцу не уступишь. До сих пор помню, как мы месяц боялись на глаза отцу показаться после нашей неудачной попытки заменить его старую кожаную куртку на такую же новую, — вдруг вспомнила Наташа.

— Так вот, каким он был, таким он и остался.

Голод в этом году на Украине был даже хуже, чем в 1921 году, но тогда два года подряд была засуха плюс послевоенная разруха. Но почему же произошел этот грандиозный по своим размерам и потрясающий по последствиям сталинский (как я его уже тогда назвала) голод в 1933 году?

В этом же 1933 году все газеты громко трубили, что советский народ успешно выполнил первый пятилетний план и приступил к осуществлению второй пятилетки.

За несколько дней до поездки домой я зашла к Наташе. Кости дома не было, он явился вечером в сопровождении своих старых товарищей. Так близко, по-домашнему я встретила их всех первый раз: Яна Гамарника, Авеля Енукидзе, Серго Орджоникидзе, Бухарина, все они казались мне старше моего отца, и я соответственно вела себя с ними. Пришли они с какого-то собрания или совещания, продолжая обсуждать какой-то вопрос, по которому, по-видимому, не смогли прийти к общему соглашению.