Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Всё. Я знаю. Я поняла. Я увидела. Очень расплывчатый образ мамы – доброй, большой, теплой, сияющей. Мама держит Женю за руку, точно так же, как я сейчас, – крепко, навсегда. (Она – навсегда, я – не знаю.) А в дверях стоит Женин папа, он же дядя Сережа. Самый прекрасный, ни у кого нет такого папы. Дядя Сережа в форме? Женя плохо помнит, поэтому и я не понимаю. Но какая-то фуражка на нем точно была. С золотым блестящим значком. И фуражку эту дали померить Жене. И он сразу понял, что у него теперь есть самый настоящий папа. Потом фуражка куда-то подевалась, а папа остался. И плакал, когда пропала мама, – та, настоящая, большая, теплая, которая пахла солнечным лугом и чем-то нежным, щемящим душу… И всегда называл Женю «сынок». И пока не появилась тетя Лена, папа никогда не оставлял Женю одного по вечерам и праздникам и не отдавал в городской летний лагерь…

И зачем я сейчас хочу расковырять все это и разрушить мир мальчика? Я собираюсь сделать его другим, этот мир? А каким? Лучше? В каком смысле? Благополучнее? Добрее? Женю будут в этом новом мире больше любить? Кто? Я?

– Я… Он… Мой папа… – Женя чуть не плакал под натиском моей любознательности.

– Не надо, не говори. Я знаю, у тебя очень хороший папа.

– Да… – тихо ответил Женя. – Очень хороший.

– И тетя Лена хорошая.

– Да… – еще тише проговорил Женя.

– Все тебя любят.

Ужас. Что я делаю? Я же ничего не решила для себя. Да и что я могу решить?

– Прости меня, пожалуйста, – сказала я. – Я просто… Тоже хочу быть твоей…

Кем? Ну, Лика, смелее, говори, говори… Что же ты замолчала? Кем ты хочешь быть? Тетей? Очень старшей сестрой? Или, может быть, мамой? Ты решишься сказать об этом мальчику? Нет? Нет. Слишком много обязательств это сразу накладывает на тебя. Ты ведь к такому не привыкла. Со своей бы жизнью разобраться, правда?

– Ты хочешь быть моей…

Нет, нет, Женя! Я не добрая, не большая, не теплая, я еще хуже, чем тетя Лена, от меня не исходит такого света, как от твоей настоящей мамы, которая ушла и просто потерялась много-много лет назад. И ты всегда будешь верить, что однажды она найдется. Только будет немного другой. Ведь пройдет много лет.

– Давай съедим очень много мороженого! – весело предложила я. – Разного! С шоколадными шариками, с мармеладками, с вишней, с орехами. Давай? И выпьем по два молочных коктейля. А? Как?

Женя молча смотрел на меня. Нет, пожалуйста, не надо. Я… я не умею так. Я не могу. Мне больно, я не хочу быть виноватой. У меня никого нет, и я ни перед кем не виновата. Разве что перед самой собой за такую свою жизнь.

– Хочешь мороженого? – продолжала настаивать я.

– Да, – покорно кивнул Женя и наконец перестал на меня смотреть.

– Я… Я буду твоим самым лучшим другом. Можно?

– Да, – так же коротко ответил Женя. – Только у меня уже есть самый лучший друг. Витька Лудковский. Мы с ним учимся в одном классе. И всегда садимся вместе. Нас пересаживают, а мы опять садимся вместе. Если надо драться, мы всегда деремся вместе.

– Понятно.

Как-то вдруг у меня испортилось настроение. И мне совершенно не хотелось в этот момент доставать маленькую, трясущуюся, мокрую от страха и ужаса химерку из своей души, встряхивать ее, ждать, пока она растает на моих глазах… Сиди уж до лучших времен в компании таких же, тухленьких, подленьких, слабеньких и очень гадких моих же собственных химерок. Сиди и помогай мне выжить в жестоком мире. Ведь с химерками, удобными, тепленькими, родными, выживать гораздо проще. Разве нет?

Кажется, это то, чего я так хотела. Я иду по тихой, совершенно безлюдной улочке. Под ногами шуршат листья. Впереди – дом Климова, уютный, теплый. А в дверях стоит он. И почему-то я вижу его с улицы, хотя забор сплошной. И забор какой-то не такой, наверно, Климов его поменял. Да и сам он почему-то похож на Славу Веденеева, даже медаль надел…

Я проснулась и посмотрела на часы. Половина пятого. Нет, это точно не мое время. Надо спать. Или вставать и что-то написать. Иногда ночью так хорошо пишется, когда не нужно срочно по приказу что-то заканчивать. Пишешь, а потом утром читаешь и удивляешься. Все-таки ночная работа разума идет по каким-то другим законам. Но я чаще всего пишу днем – спокойно, логично, просто. Да по-другому и не требуется в нашем жанре.

Итак, сон привел меня в Калюкин. А ноги никак не доведут. Я боюсь, это ясно. Я боюсь разочарования, боюсь, что мечта и надежда, не найдя воплощения, превратятся в очередную бледную химеру моей жизни. Вроде моего журналистского поприща. Разве об этом я мечтала в юности? Бегать по интервью, разговаривать со звездами-однодневками, фотографировать их диваны и кухни, слушать их глупости и пытаться потом представить их читателям как симпатичных и умных людей, всех без исключения. Все – симпатичные и умные.

А чего хотела я, поступая на журналистику? В семнадцать лет – точно ничего определенного. А вот уж когда училась на журфаке, когда слушала лекции и ходила на семинары, общалась с умнейшими людьми, многие из которых прошли и опалу, и годы бессмысленной работы в советских изданиях, славя партию и стройки века, но сохранили веру в идеалы, честное имя и, главное, талант, я стала представлять себе будущую работу как некое призвание, как поприще, на котором можно что-то важное и ценное сделать. А иначе – какой смысл вообще в моей жизни?

И вот я кручусь с фотоаппаратом по звездным тусовкам, вру, пишу то, чего нет… Надо срочно что-то менять в жизни. Например, место работы. Или город, где я живу. Или семейное положение. Никто мне ничего не поменяет. Я могу сделать это только сама.

В третий раз Женя меня не остановит. Можно, конечно, было бы взять его с собой… Но даже для меня это было бы слишком смело. Он же не бездомный мальчик. И каникулы у него закончились вчера.

Я решила на сей раз не брать короткий отгул, дождаться моего обычного выходного и поехать. А там – уж как получится. А то в прошлые разы, собираясь на всю жизнь или хотя бы на неделю, я даже не выезжала за пределы МКАД.

Неожиданно мне позвонила мама и попросила приехать. Иногда мы не разговариваем по две недели, а то и больше, а иногда мама вдруг начинает мне звонить сама, о чем-то спрашивать, и я понимаю, что у нее скребут кошки на душе, что-то, видимо, неладно с мужем или мой сводный брат Валерик учудил что-нибудь с очередной невестой, которые все от него сбегают или до свадьбы, или даже после. Тех, которые не сбежали, Валерик бросает сам.

Я, не раздумывая, поехала к маме. И даже не потому, что она попросила меня. Мне самой так хотелось, пользуясь маминой минутной слабостью, почувствовать себя дочкой, посидеть рядом с мамой.

– Ликуся, вот хотела тебя спросить… Когда, знаешь, живешь с человеком много лет, уже так привыкаешь, что… – мама начала разговор издалека.

Я же сразу отчетливо увидела, что болит у моей мамы. Что болит и мешает ей жить.