Управляемая демократия. Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

«На госпакеты акций нет серьезных стратегических инвесторов, — констатировала «Независимая газета». — Есть лишь небольшое число конкретных заинтересованных лиц, которым нужен контроль за финансовыми и товарными потоками той или иной российской компании. И эти люди согласны приобретать госпакеты акций только по бросовым ценам, дабы эффективность сделки (измеряемой отношением потенциальной прибыли от контроля над продукцией и потенциальными же доходами к затратам на приобретение акций) была высокой»[205].

В 1995 г. в бюджет страны от приватизации поступило около 800 млн долларов, что составляло менее 2% от его доходной части. Даже в 1996 г., когда приватизацию уже проводили по новым ценам и даже с «аукциона», в бюджет государства от продажи собственности поступило всего 1 трлн рублей, т. е. менее 200 млн долларов. Это составляло менее 1% от доходной части бюджета. Нередко на приобретение госсобственности тратились деньги, предварительно взятые взаймы у государства же. А проданы были ценнейшие объекты добывающей и обрабатывающей промышленности, приносившие казне немалую прибыль. Либеральная пресса, отстаивая правильность проводимой политики, открыто заявляла: «отечественный бизнес, во-первых, заплатить больше тогда просто не мог, а во-вторых, даже если бы и мог, ему это было бы абсолютно невыгодно»[206]. Трудно представить себе такой бизнес, которому при любых условиях платить полную цену было бы выгоднее, нежели получать объекты за гроши. Признавая задним числом определенные эксцессы при проведении приватизации, никто из правительственных деятелей даже не смел публично предположить, что предприятия, которые невозможно выгодно продать, следовало бы просто оставить в государственной собственности. Когда в 1995 г. вновь назначенный руководитель Госкомимущества Владимир Поливанов рискнул обнародовать данные об экономической неэффективности приватизации, он был немедленно снят со своего поста[207].

Конечно, «открытые» издержки олигархов и новых русских представляли лишь часть общих расходов на приватизацию. Надо было платить большие взятки чиновникам всех уровней, занимавшихся этим процессом. Между тем новые хозяева на самом деле были не так уж богаты. У них не было средств на инвестиции, на развитие производства, а затраты на приватизацию нужно было немедленно вернуть. Потому предприятия стали не более чем источником ресурсов. Если они могли производить что-то ценное, они должны были работать до тех пор, пока не развалятся машины. Если они не могли выгодно продать свой товар на рынке, их можно было использовать как резервуары металлолома. О том, чтобы модернизировать или реструктурировать предприятия, не могло быть и речи.

«Действовали олигархи в такой ситуации двумя способами, — отмечает московский деловой еженедельник. — Первое их соображение состояло в том, что даже если завод и не приносит реальной прибыли, он пока работает, все равно приносит какую-то выручку. Потому ее можно куда-нибудь (лучше в заграничный офшор) спрятать до лучших времен — например до тех, когда промышленные инвестиции в России начнут вдруг давать отдачу. Ну а пока это время еще не наступило, часть дохода вполне естественно направить на удовлетворение личных нужд.

Второе соображение было более оригинальным. Единственная остающаяся еще возможность преобразовать существующие предприятия в “западные” — это прямая поддержка властей. Несмотря на все сделанные авансы и пресловутую “дешевизну” залоговых аукционов»[208].

Бизнес нуждался в поддержке правительства. Но у государства денег не было именно потому, что все лучшие объекты были уже приватизированы за бесценок. Возникла парадоксальная ситуация — чем больше предприятий приватизировалось, тем больше становилась осознаваемая самим бизнесом потребность в государственном вмешательстве. И чем больше была потребность в государственных инвестициях и кредитах, тем меньше денег на эти цели было у правительства.

В итоге эффективность падала, энергоемкость и другие издержки производства росли. При сокращении прибылей увеличивалась нагрузка на окружающую среду. Производство снижалось даже в конкурентоспособных отраслях.

Поскольку перераспределение собственности — не только первичное, в 1991 —1993, но и вторичное, в 1994— 1995 гг., — происходило не по рыночным принципам, то и ценовой механизм в полной мере работать не мог. С одной стороны, предприятия, испытывавшие дефицит финансовых средств, прибегали к бартеру, взаимозачетам, использовали всевозможные денежные суррогаты. Все оказывались должны всем. А с другой стороны, огромные средства проходили мимо рынка. Они либо циркулировали в коррупционно-политических структурах, либо концентрировались в финансовых учреждениях, кредитовавших государство и друг друга. «В рамках этой экономики, — пишет экономист Андрей Колганов, — возникает и своеобразный механизм ценообразования, потому что цены на товары, продаваемые за «живые» деньги, и цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, это совершенно разные цены. Причем цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, определяются не текущей рыночной конъюнктурой, а специфическими взаимоотношениями между конкретными контрагентами. Уровень этих цен может колебаться в совершенно немыслимых пределах, причем установить эти пределы невозможно. Здесь существует многослойный механизм сокрытия реального содержания этих отношений. И криминальная сторона здесь, конечно, играет весьма существенную роль»[209].

Описанный механизм мало отличается от того «серого» рынка, который существовал между предприятиями в конце советской эпохи. Разница лишь в том, что в конце 1980-х экономисты утверждали, что с проведением приватизации и либерализации цен подобные явления исчезнут сами собой. Произошло же прямо противоположное — сфера «серого» и черного рынка начала стремительно распространяться, подчиняя своим законам остальные элементы экономики.

Еще одним важным результатом второго этапа приватизации оказалось то, что неэффективный частный бизнес оказался полностью на содержании государства. Резко сократившийся государственный сектор показывал гораздо лучшие экономические результаты, нежели приватизированный. По подсчетам экспертов, к концу 1996 г. «88% промышленных предприятий перешло в частные руки, при этом производимая ими продукция составляла лишь 22% от общей, и работало на них 26% всех занятых в промышленности. В то же время предприятия, сохранившие долю государственной собственности, они же крупнейшие производители, выпускали 65% общего объема продукции, давая работу 57% занятых, составляя при этом лишь 6% от общего числа промышленных предприятий. Находящиеся в безраздельной государственной собственности предприятия составляли всего 2,6% от общего числа, с долей в производстве 4, а в общей занятости — 2%»[210]. Государственные и полугосударственные предприятия отличались и более высокой производительностью труда, и более высокой производственной дисциплиной. Массовые увольнения имели место при всех формах собственности. Существенно, однако, то, что происходило на полугосударственных предприятиях. Если инвестиции поступали туда почти исключительно за счет правительства, то прибыли распределялись в пользу частных акционеров. В ряде случаев государство вообще отказывалось от своей доли прибылей. Так, в крупнейшей российской компании «Газпром» правительство не только отказалось от своей доли дивидендов (ради инвестирования этих средств в развитие отрасли), но и передало свой пакет акций (35%) в траст администрации компании (фактически — частным акционерам).