Орест и сын - Елена Семеновна Чижова

и никому не сдавали! — полная рюмка ходила в Чибисовой руке.

— Плещешь, плещешь, — Плешивый зашептал горестно.

— Даже в блокаду! Люди на улицах умирали, но не сдавались… Мне — мама, и в музее… — Ксения заговорила, торопясь.

— Врут они — в музее, — Лошадиный запахнул тулуп.

— Нет, это правда. Немцы обещали банкет в «Астории», пригласительные билеты напечатали, я сама видела, — Ксения рассказывала.

— И ополчение было, — Чибис держал мензурку, не зная, куда отставить.

— Ополчение? — захрипел Лошадиный. — Ну и где они теперь, ополченцы эти? — голос стал гулким — подземным.

— Пали смертью храбрых, но выполнили свой долг перед родиной, — Чибис сморщился и поставил на лежак.

— Чушка она — твоя родина! — заревел Лошадиный. — Поросят своих жрет! Да, лучше свиньей в хлеву, чем у нее сыном!

— Ага, ага, — Зарезкина рука подобралась к отставленной мензурке. — В хлеву-то и лучше: и поить — поют, и кормить — кормют, и проживешь дольше…

— Вы так говорите, — Чибис приподнялся на цыпочках, — потому что сами убили своего сына!

Зарезка замер.

— А ну пошли, щенок поганый! — Ирод заговорил тихо. — Сейчас я тебе покажу-у, как дело было, — он вытирал пальцы о вывороченный мех.

— Максимилианушка! — охнул Плешивый.

Чибис смотрел растерянно.

— Тьфу! — Лошадиный харкнул в угол.

— Мы все пойдем, — Инна выступила вперед.

Лошадиный поднялся, двинул табурет и вышел вон.

Спина, затянутая тулупом, качалась перед глазами. Чибис шел, сглатывая слюну.

Лошадиный встал у ограды:

— Теперь глядите. Как в музее, — он усмехнулся и махнул рукой выше деревьев. — Там — Высоты. Он закрепился.

— Кто? — Чибис переспросил петушиным голосом.

— Немец, — Максимилиан плюнул в снег. — Гнали по Забалканскому, по-вашему — Московский. Под совхозом разбили на пятерки. Первым — по винтовке, остальные — пустые.

— Безоружные? — Инна спросила громко.

Лошадиный не слушал:

— Первый упадет — второму винтовка, второй упадет… В первой же атаке… перебили… как мальцов… Я пятым бежал, — он передернул лицом и усмехнулся. — Считай, повезло.

— А войну вы где закончили? — Чибис поднял голову.

— Войну-то? — Лошадиный ответил раздраженно. — Где-где? В Берлине. Вернулся в сорок пятом.

— А сын? — Ксения не удержалась.

— Канючил: расскажи, расскажи… Вот и рассказал. Правду, — Лошадиный скрипнул зубами. — В школе проболтался, гаденыш. Юный пионер! Пацаны — родителям, те — куда следует. Меня — понятно, — он сказал равнодушно. — Жена померла скоро — болела после блокады. А его — в детдом. Там и сгинул, — он взялся за локоть, качая руку.

— В сорок пятом? — Инна смотрела на Чибиса.

— Но вы же не виноваты, — Ксения зажала щеки ладонями. — Это он — вас.

— Много ты понимаешь, пигалица! — голос стал грубым. — Брешут у вас в музеях: не сын за отца, а отец — за сына. Это я рассказал ему правду. Вот и вышло: я — живой, а он — мертвый. Значит, я убил его, — Лошадиный качнул рукой, как пустым рукавом.

— Петушок, петушок-то сварился. Все пожа-алуйте, всех приглашаю! — Зарезка бежал суетливо.

Размахнувшись, Лошадиный кинул в печь обглоданное крыло. Куриный жир хрустел, прогорая.

— Косточки в земельку закопаем, новый петушок и вырастет, — Плешивый лыбился щербато.

— Вы чего пришли-то? — Лошадиный отворачивал рукав.

— Мой отец говорил, — Чибис держал куриную кость, — что дед погиб на войне — пропал без вести, но потом… потом оказалось, его расстреляли…

Лошадиный кивнул.

— А Таракан, то есть один старик, — Чибис поправился, — держал его фотографию, с номером, — он заговорил свободнее. — Там таких много. А потом они всех сожгли, старик и старуха, его соседка, а нам сказали переписать номера. Старуха сказала, все равно никто не узнает правды, где они похоронены, и дед мой тоже… А она, — Чибис обернулся к Инне, — придумала: выбрать склеп и написать номера, краской. Как будто похоронить…

— Значит, похоронили? — Лошадиный зыркнул. — А ну поглядим на ваши похороны, — он поднялся тяжело.

Осмелев, Плешивый сунулся под лежак и вытянул початую бутылку.

Лошадиный глядел, набычившись:

— Эт-то что?

Чибис выступил вперед:

— На могилах пишут: когда родились, когда умерли… Мы же про них не знаем. Решили: как будто на войне.

— А их вы спросили? — Лошадиный тыкал пальцем в зияющий склеп.

— Они же умерли, — Инна смотрела прямо.

— По-вашему, — голос стал холодным, — МЕРТВЫЕ СЛО́ВА НЕ ИМУТ? Может, они не желают — на войне? — Упираясь руками, он стоял под аркой и мотал головой. — Ла-адно! Будут вам и похороны, и цветы красные, пионерские. Керосин тащи, — бросил коротко.

Зарезка подпрыгнул и кинулся исполнять.

Сладкий запах сочился, опоясывая склеп. Лошадиный сбросил тулуп и закатал рукава.

Обходя склеп по периметру, он плескал по углам:

— Огонь!

— Ла-адно тебе, ла-адно, — ныл Плешивый.

— Как же вы? Ваш сын… Он ведь… его же — тоже, — Чибис стоял у самой арки, не решаясь сунуться.