Внуки - Вилли Бредель

этом я еще тоже не уверен. Посмотрим, что покажет будущее».

— Ах, как будут радоваться в Швейцарии Лизхен и Гейнц, когда они узнают! — воскликнула Мими Вильмерс.

— Что и говорить! — Хинрих Вильмерс повернулся к зятю. — Несомненно, фюрер и на востоке быстро наведет порядок. Тут и пробьет смертный час для большевизма.

— Но, Хинрих, — удивленно воскликнула его супруга, — фюрер ведь заключил договор с Россией.

Стивен Меркенталь оглушительно захохотал. Ему вторил Вильмерс. Мими по-детски большими глазами смотрела на обоих мужчин и не понимала их веселости.

— Sancta simplicitas![29] — проговорил, хохоча, Меркенталь. — Ты прелесть, мама! Но что такое договор? Как ни верти, а все клочок бумаги!

— Ты считаешь это правильным, Стивен? Ведь ты тоже заключаешь договоры со своими клиентами или там еще с кем? Разве это для тебя только… клочок бумаги?

— Дела и политика — вещи разные, мама, — назидательно произнес зять. — В политике существует совершенно особый кодекс чести.

— Ты так думаешь? — сказала Мими нерешительно и смиренно. Стоило ей взглянуть в самоуверенное улыбающееся лицо боготворимого зятя, и она сразу же сдалась. — И зачем только я вмешиваюсь в разговоры о политике?.. Правду говоря, я считаю, что политика — ужасная вещь.

Стивен Меркенталь поднял бокал с шампанским.

— Предлагаю первый тост за честную душу нашей доброй мамаши!

— Издевайтесь, издевайтесь надо мной! — воскликнула Мими, но все же взяла свой бокал.

Все рассмеялись, и бокалы зазвенели.

В нише рядом запели залихватскую песенку об Англии.

Пауль Папке вошел в ресторан с таким видом, точно это он, Пауль Папке, собственной персоной выиграл сражение во Франции. Папке пожимал всем руки и говорил:

— Сердечно поздравляю!

Мими Вильмерс еще раз отличилась. Она наивно спросила:

— По какому поводу вы нас поздравляете, господин Папке?

Папке учтиво поклонился и ответил:

— По поводу великой победы, сударыня!

— А то по какому же еще, мама? — с укором молвила дочь, хотя у нее возник тот же вопрос. Но она была достаточно умна, чтобы промолчать.

— Какое счастье, что мне, старику, еще выпало на долю дожить до этого дня! — воскликнул Папке. — Париж в наших руках! Это трудно объять умом!

— Да-да! — в тон ему сказал Хинрих Вильмерс. — Нынешнее поколение — молодцы, умеют драться.

— Нет, глубокоуважаемый, дело здесь не столько в поколении, сколько в государственном режиме и в фюрерах, — возразил Папке. — В молодости и мы были не так уж плохи. Но наши фюреры никуда не годились. Тогда только бряцали оружием, да и то как-то вяло. А важно что? Важна твердая рука, крепкая хватка! У фюрера, слава богу, твердая рука, и он знает, чего хочет. Ну, а как вам понравился, милостивые государи и государыни, сегодняшний спектакль?

— Превосходно, дорогой Папке!

— Неповторимо!

— Незабываемо! Действительно незабываемо!

Но директор Папке был разочарован: он надеялся услышать несколько слов по поводу своего выступления. Поэтому он сказал:

— К сожалению, тенор…

Эльфрида Меркенталь не дала ему договорить:

— Не будьте несправедливы, господин Папке! Кёлер пел сказочно! Никогда еще я не слышала такого чистого и сильного исполнения теноровой партии!

— Согласен, что он пел не из рук вон плохо, но все же, глубокоуважаемая и милостивая государыня, сладость и победоносный взлет стретты он передал недостаточно ярко.

— Публика бесновалась, — заметил Хинрих Вильмерс.

— Еще как! — воскликнула фрау Меркенталь. — Галерка из себя выходила!

— Tempora mutantur!

— А это что значит? — спросила Мими Вильмерс. — Ты без латыни никак не можешь обойтись.

Стивен Меркенталь весело рассмеялся.

— Это значит, мама: времена меняются.

— Уж подлинно переменились, это верно. Кто был на дне, тот теперь на вершине.

— Как вас понять, господин Папке? — спросил Меркенталь. Комментарий Папке ему не понравился.

— Франция достаточно долго держала нас под сапогом, а теперь мы схватили ее за горло! За ваше здоровье!

— За ваше и — хайль Гитлер! — откликнулся Меркенталь, вполне удовлетворенный этим разъяснением.

— Боже мой! — вскрикнула вдруг Мими Вильмерс. — Ведь сын Оттмара, Иоахим, находится на Западном фронте!

— Ну и что же? — спросил ее муж.

— А если с ним что-нибудь случится?

— Глупости! Почему с ним непременно должно что-нибудь случиться?

— Сударыня! — Папке встал, точно уже собирался выразить соболезнование. Но он только с пафосом продекламировал: — Побежденный считает свои жертвы, победитель радуется своим победам.

Мими Вильмерс неуверенно посмотрела на него.

Стивен Меркенталь бросил в его сторону насмешливый взгляд и подумал: «Комедиант! Интересно, из какой оперы он взял эти слова?»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

I

Хорошо в Москве зимой, когда первый пушистый снег белеет на крышах и улицах города и разноцветные округлые луковки церковных куполов, ленинский Мавзолей, красная стена Кремля с ее внушительными башнями выступают сквозь снежную завесу. Но еще лучше, по мнению Вальтера Брентена, московская весна, когда деревья на площадях и в парке на берегу Москвы-реки покрываются молодой изумрудной листвой, а на Пушкинской площади продаются фиалки и подснежники, и москвичи, сбросив шубы, меховые шапки, одеваются в светлые костюмы, в платья веселых летних тонов.

Вторую весну встречал Вальтер в Москве, но, по существу, это была его первая московская весна. В прошлом году он только смутно ощущал ее, пробовал на вкус, обонял: он был прикован к постели, Теперь же он самозабвенно отдался ей весь, вдыхал ее полной грудью. Ему казалось, что только сейчас, вместе с пробуждающейся жизнью природы, он по-настоящему выздоравливает.

Вальтер выписался из разряда больных, он выздоровел. Легкое зажило и окрепло, плечо отремонтировано, как выразился доктор Андреев. Ежедневный массаж на протяжении многих месяцев сотворил чудо: Вальтер мог размахивать левой рукой во все стороны, он снова мог ею свободно владеть, точно она и не висела плетью, как чужая. И аппетит у него появился такой, будто он хотел вознаградить себя за долгие месяцы, когда ел без всякой охоты и только по принуждению.

Лучшим лекарством для него были прогулки. Возвращаясь в больницу уже под вечер после очередного путешествия по городу, он заранее радовался, что с утра опять пойдет бродить по Москве. Вначале он не выходил за пределы улицы, где находилась больница; в одну сторону — спускался к кремлевской стене, в другую — шел вверх до Арбатской площади. Но с каждым днем он чувствовал себя увереннее, и вот он уже не боится, что запутается в большом незнакомом городе. Обойдя Кремль, он выходил на красивую, единственную в своем роде Красную площадь, шел до храма Василия Блаженного и сворачивал на набережную Москвы-реки. Через короткое время он знал уже улицы и бульвары, которые вели до Парка культуры имени Горького, до Ленинградского шоссе и до Зоологического сада.

Сын его Виктор оказался весьма осведомленным проводником по Москве. Часто после