Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Тибодо, что называется, задним умом крепок Но кто предвидел такой финал?

Альбер Вандаль, описывая атмосферу перед русским походом, отмечал сбывшиеся пророчества сенатора Семонвилля, «который приобрел такую известность своим умением предугадывать будущее, что правительство, от которого он начал сторониться, считается обреченным на гибель. Говорят, что во время пребывания своего в Женеве у префекта Капелла он сказал при виде проходивших мимо солдат, отправлявшихся в армию: “Ни один из них не вернется: они идут на убой!” Считая, что одного крупного бедствия достаточно, чтобы рассеять чары и все перевернуть вверх дном, он рискнул прибавить, что поход в Россию дает надежды Бурбонам».

Было и еще более раннее, но столь же зловещее предсказание, сделанное Мунье[305] во время торжеств по случаю бракосочетания Наполеона и Марии-Луизы 2 апреля 1810 года. Мунье, вовсе не ослепленный видами великолепной процессии, салютами, музыкой, восторгами толпы и блеском дипломатического корпуса, произнес: «Все это не помешает нам в недалеком будущем найти смерть в Бессарабии».

Теперь все это и вспоминалось. Но пророков, как известно, не любят!

Стендаль, переправившийся через Березину, мчался в кибитке по обледенелой дороге. За ним гнались казаки, но, к его счастью, угодили в полынью.

По ночам беглец видел, как светофоры Шаппа передают сигналы о полной гибели Великой армии. Кажется, эти передающие устройства уже были в руках русских.

Ни одно из писем Стендаля из России не дошло до Франции. После разгрома французов под Красным казаки захватили документы Главной императорской квартиры, среди которых находились письма Анри Бейля. То, что, мистифицируя, он подписывал их не только как «Ш. Шомет», «Капитан Фавье», но и как «Сушвор, английский уполномоченный при дворе его императорского величества» (!), говорит о том, что Бейль нисколько не боялся тайной полиции, перлюстрировавшей письма.

Все бумаги были направлены в Собственную канцелярию генерала Аракчеева.

В письме отцу, посланном из Смоленска, Стендаль мечтал о вознаграждении за адовы муки, перенесенные после отъезда из Москвы: «Если его величество сделает меня бароном, этот титул не будет украден».

Вернувшись в Париж, он видел, как много появилось дезертиров. Его встретили едкими насмешками: он, мол, занимал такую высокую должность — начальника заготовок резервного провианта — и не смог ничего наворовать?

Наполеон примчался в Париж вместе с Коленкуром в ночь с 17 на 18 декабря. Прошло два дня после появления бюллетеня в «Монитёре».

«Бюллетень произвел такое тягостное впечатление, что… никто не решался задать мне какой-нибудь вопрос, — вспоминает Коленкур. — Единственный слуга, который нас сопровождал в поездке, отсыпался, а кроме того, ему было запрещено говорить о чем бы то ни было. Император говорил о наших неудачах в таких же откровенных выражениях, как и бюллетень, но так как сообщений о прибытии армии в Вильно еще не было, то, следовательно, он, как и все, не знал еще о самых тяжких наших бедствиях. У императора образовались небольшие отеки на ногах, глаза опухли, и цвет лица был как у человека, кожа которого пострадала от мороза, но в остальном вид у него был вполне здоровый. Он был так счастлив, что находится снова в Париже, что ему не надо было притворяться, чтобы иметь вид довольного и нисколько не удрученного человека. Весь день и даже часть ночи он работал, рассылая всякие распоряжения, чтобы дать всем отраслям администрации то направление, которое он считал нужным. Как мне показалось, он был вполне удовлетворен общественными настроениями после опубликования бюллетеня. Его приезд успокоил много страхов и смягчил наиболее тревожные опасения, но, увы, не мог осушить слез тех семей, которые оплакивали свои потери».

Камердинер Констан[306] приехал в Париж через неделю после императора. В его обязанности не входило докладывать оперативную обстановку, но Наполеон вдруг попросил его сделать это.

«Даже если бы у меня возникло намерение скрыть от императора часть правды, то, застигнутый врасплох, я все равно должен был бы поведать истину, не имея времени для того, чтобы придумать приемлемую ложь, — пишет Констан. — Поэтому я сообщил ему, что повсюду, даже в Силезии, я был поражен одним и тем же ужасным зрелищем, так как везде я видел мертвых и умиравших, а оставшиеся в живых безнадежно боролись с холодом и голодом».

Что дальше? Простят ли французы Наполеону то, что с ними случилось? Что касается самого императора, то он говорил обо всем как совершенно посторонний человек

Госпожа де Куани, ярая ненавистница тирана, писала в своем дневнике спустя четыре недели после возвращения Наполеона из Москвы: «Возмущение стихло… Поход в Россию почти совершенно забыт!..»

Наполеон, казалось, помолодел. Он получал бесчисленные патриотические приветствия. Поступали пожертвования на нужды армии.

«Франция была одной громадной мастерской, — говорит Коленкур, — весь народ Франции забыл о неудачах Наполеона, и каждый соревновался с другими, проявляя свое усердие и пыл. Это было и великолепным образцом французского характера, и личным триумфом императора, который с поразительной энергией направлял все ресурсы своего гения на организацию и управление этим общенациональным порывом. Казалось, что все необходимое возникает, как по волшебству».

Однако все больше становилось тех, кто предпочел бы мир императорским чудесам. В феврале Наполеон совершил несколько прогулок по Парижу — и был холодно встречен.

Император призывает 140 тысяч человек. Это были новобранцы, которых обучали в лагерях. Приказ о досрочном призыве император дал, еще будучи в России. Когорты Национальной гвардии — будто бы по их собственному желанию — включили в армию. Это дало главнокомандующему еще 100 тысяч бойцов. 30 тысяч солдат должны были прибыть из Италии.

Наполеон не спешит закончить войну на Пиренейском полуострове и высвободить ветеранов. Он набирает мальчиков.

Из Испании он перебрасывает четыре полка Императорской гвардии и много лиц сержантского состава, которыми укрепляет новые полки. Он ускоренно готовит разряд 1814 года, привлекает тех призывников, которые в силу разных причин не были мобилизованы в 1808–1810 годах, а еще жандармов, канониров флота и матросов.

«Организованный сброд». Так Коленкур назвал армию, готовую сражаться на германском фронте. Кавалерия слаба, а в пехоте слишком много неопытных юношей, полуинвалидов и пожилых ветеранов.