Отрешённые люди - Вячеслав Софронов

— А нам, хошь с начала, а хошь с конца, лишь бы мимо лица, — браво начал Иван. Он сам чувствовал, что держится сегодня гораздо уверенней, не сомневаясь, что скоро сбежит от графа, оставив того с перекошенным от злобы лицом.

Закашлялся опять сидящий с пером в руках секретарь и, осторожно подняв кверху острый нос, спросил Татищева:

— Ваше сиятельство, эти его шутки–прибаутки тожесь писать али как?

Граф ответил не сразу, и секретарь было подумал, что тот не расслышал вопроса, закашлял громче, чтоб обратить на себя внимание. Но граф, помолчав немного, глянул на Ивана, поправил лежащие перед ним листы с прежними записями и отчетливо сказал:

— Пиши все как есть. Пусть те, кто потом читать наши бумаги станет, знают, что за человек был Иван Каинов. — Секретарь согласно кивнул головой и быстро заскрипел пером, старательно высовывая при этом кончик языка.

— Помните, ваше сиятельство, — начал свой рассказ Каин, — про девку вам сказывал, что надоумила меня об убитом солдате из ландмилиции в Тайный приказ сообщить? Аксиньей ее звать… Эх, хороша девка: и красива, и умна, не пустая башка, как у некоторых. Все с нее и началось. Недаром сказывают: где черт не справится, туда он заместо себя бабу пошлет, та дело до конца доведет, точнехонько. — Иван ненадолго остановился, мечтательно вздохнул, причмокнул по привычке губами и продолжил, поглядывая то на графа, то на секретаря, который менял один за другим листы бумаги, едва поспевая за рассказом. — Вот, значит, иду я через несколько дней по улочке, когда уже вольную мне из Тайной канцелярии выдали, да и встречаю… кого бы вы думали? А ту самую Аксинью, что спомогла мне от хозяина вырваться. Я к ней: здравствуй, мол, дорогая подружка, спасибо тебе наше за подсказку. Теперича я человек вольный, свободный, куды хочу, туды и ворочу. А не пойти ли нам в кабачок тихий да не выпить ли за освобождение мое? Она на меня глянула так, с усмешечкой, да и ответствует:

"Ты, Ванюшка, все бы пил да гулял, и заботы у тебя иной нет. А не ведаешь, какое богатство великое у тебя, можно сказать, под самым носом лежит, светится, само в руки просится…"

"Где это ты богатство видела, чтоб само в руки просилось? — я ее спрашиваю, — Коль у кого и есть какое богатство, то надежно закрыто, запрятано от таких веселых людей, как я есть."

"То ты правильно говоришь, что богатство любое под замком, под запором лежит, — она мне, значит, — да только ты не таков человек, чтоб не догадался, не придумал, как ключик к нему подобрать."

"А на кой нам ключи, коль на бочке обручи: собьем да и вино сольем, сами выпьем", — попробовал я отшутиться перед Аксиньей. Только она нахмурилась да отвечает опять так сурьезно. Все ласковая да добрая была, а тут, как глянет на меня, словно вот как вы, ваше сиятельство, иногда взглянуть изволите, ажно нехорошо становится внутрях, кишки одна к одной липнут. Вот, значит, глянула она так, да и говорит шепотком, мимо–то все народ, народ, поглядывают на нас, чего мы вдруг посереди улицы встали, о чем толкуем, прислушиваются, неровен час, попадется такой человек, что сообщит, куда следует. Одним словом, шепотком она мне говорит, но так, что каждое ее словечко до сих пор помню:

"Если ты, Иван, — во, все раньше Иванушка, да Ванюшка, а тут сразу и Иван, — и дальше будешь, как молодой телок, по лужку скакать, хвост задравши, — очень уж меня то обидело, про хвост телячий, — то лучше ко мне ближе, чем на десять саженей, не подходи, видеть тебя не желаю. Может, второго такого случая у тебя во всю жизнь не будет, а ты счастие свое меж пальцев пропускаешь, как пыль дорожную. Знай же, — говорит мне Аксинья, собрал хозяин мой, Филатьев множество вещей золотых и серебряных, сложил все в сундуки, а их запер в кладовую, что во дворе. Видать, собрался везти их куда: или на продажу или еще на куда. А мне велено чистить те вещи, да не одной, а с теткой Степанидой, которая по дому у него также работает. Мое дело малое, я тебе про все обсказала, как есть, а ты уж дале сам решай". Как она это все проговорила, то обошла меня сторонкой и дале пошла. Я за ней. Догнал, остановил, спрашиваю:

"Ты мне это к чему сказала все? Знаешь ли ты, что будет, коль схватят меня в той кладовой? Коль не убьют, то палач потом ноздри вырвет, и на этап, в Сибирь, на все остальные годики. О том ты ведаешь?"

Сам–то я подумал сразу, что по хозяйской указке она обо всем мне рассказала. Хозяина моего из Тайной канцелярии отпустили, разобрались с тем покойником. Вышло, что не он убивал самолично, а кто–то дело сотворил, до сих пор не нашли. Но обиду он на меня затаил, иначе и быть не могло. Не таковский он человек, чтоб простить. Так что вполне могло статься, что он Аксинью и надоумил меня в ту кладовую заманить, а потом уж отыграться за всю прежнюю оказию. С этим делом и решил я Аксинью проведать, поглядеть, чьи слова она говорит: свои собственные или хозяйские, наветные. Услышала она мой вопрос, усмехнулась и опять ласково заговорила:

"Знала я, Ванюшка: не будет с тебя толку. Только и можешь ты, что стибрить старый кафтан али еще пустяшную вещь какую на полтинник, а на большее тебя и не хватит. Прощай, Ванюшка, живи, как знаешь…" — и пошла, не оглядываясь.

Меня те последние слова ее, про кафтан рваный за полтинник, как кипятком, обожгли, ошпарили всего с головы до пят. Был бы на ее месте мужик или парень, то за себя не ручаюсь, а вдарил бы ему так, чтоб надолго запомнил и другим бы отсоветовал этак со мной говорить. А тут… девка… Чего с нее взять. Запали слова мне ее в самую, как ни на есть, середку, поверх сердца, а может, и пониже его, но как вздохну, то непременно ее, Аксинью—Ксюшу, и вспомню. А то еще ночью приснилось, будто я золотые перстни, какие мой хозяин нашивал, меряю себе на пальцы, посуду из чистого серебра перед собой ставлю, в руках держу. Одно слово, стали меня те филатьевские богатства мучить, как есть. Не знаю, пережил ли кто еще чего–то этакое, но заранее мне того человека жалко и никому не желаю видений таких. Жуть! Правду говорят, что золото да серебро дьяволом придумано, чтоб честных людей в искушение пуще вводить, мучить, на воровство идти заставлять. Зачем мне то богатство, коль ни кола ни двора и положить его некуда совсем? А вот ведь попутал нечистый, крепко думки те законопатил мне в мысли, в душу, пальцами не выковырнешь, да, поди, и лом или пешня не помогли бы…

Два дня я ходил, словами аксиньиными ошпаренный, ажно чесаться начал, будто зараза какая ко мне пристала. А оно, золото, зараза и есть, через него, через страсть к нему и помереть в короткий срок можно, коль не пересилишь себя. А где уж мне, слабому человеку, особенно, когда такая баба, как Аксинья, намекнула. Уже и себя не помнил, начал возле дома филатьевского прохаживаться, приглядываться, примериваться. Только чего мне примериваться, когда я там каждую щелочку знаю за столько лет службы своей, где какая доска, вдоль или поперек лежит, и даже то мне доподлинно известно. А хожу! Хожу, как медведь вокруг пасеки, хошь и знаю про охотников с ружьями, с зарядами. Там меня Петр Камчатка и перехватил…

— А Камчатка тот, где сейчас есть? — неожиданно перебил складный Ванькин рассказ граф Татищев.

— Камчатка где? — не сразу понял Иван и посмотрел на графа так, будто впервые его видел. — Да откуда мне знать? Взяли его год, а то и два, назад да и упекли в острог.