Отрешённые люди - Вячеслав Софронов

"А так, что она хоть и не совсем птица, но крылья имеет, а потому летать малость способная. Вот и упорхнула, вырвалась".

Он в огород, меня сразу и не пустил во двор. Возвертается вскорости, лыбится:

"Правду говоришь, гуляет по нашим грядкам курица рябая… Да, думается мне, хозяйская она". Я его хитрость понял сразу, отвечаю:

"Вовсе и не рябая, а белая, как снег зимой, есть. Ваши, может, и рябые, а моя белехонькая…" Гляжу, мнется он, не знает, как быть: и пускать не хочется, и не пустить нельзя, коль я стою перед ним неотступно. Не стал я с ним долго толковать, объясняться, оттолкнул и в огород прямиком. Он следом летит, ажно в затылок мне дышит, но я будто и не замечаю. На огород как зашел, то вижу свою квочку меж грядок. Никуда не бежит, не прячется, а головку втянула и спокойненько стоит на месте. А мне–то другого надо, чтоб подольше побыть в огороде. Кышкнул я на нее, побежала по борозде, я за ней не спеша, а сам на амбарчик филатьевский поглядываю, замечаю, чего он из себя представляет. Пока курицу ловил, гонялся за ней, вид делал, будто гоняюсь, а сам на нее все кыш да кыш, пока дворник мне с другого конца на подмогу не кинулся да не помог словить. Но успел я высмотреть и оконца на амбарчике, и как они запечатаны, и какие решетки на них стоят. Боле мне ничего и не надо, курицу за лапы взял и со двора. А дворник тот за мной след в след шагает, глаз с меня не спускает. И ладно, вышел на улицу и обратно к дружкам своим в кабак. А через день, на вторую ночь, мы тот амбарчик и обчистили через оконца, что на соседский огород выходят: рамы вывернули, решетки сбили. Знатно поживились…

— Чего там взяли? Помнишь? — поторопил его Татищев, видя, что Иван замолчал.

— А что унести могли на себе, то все и взяли, — небрежно, словно о чем–то не существенном, отвечал тот. — Всего и не упомню, много всего было: и посуда серебряная, и одежда разная, дорогая. Боле всего мне ларчик из черного дерева запомнился… Каюсь, утаил я его тогда от дружков своих, не показал им.

— И где он теперь, тот ларчик? — поинтересовался граф. — При тебе или запрятал куда?

— Нет его у меня давно, пропил, — коротко обронил Иван.

— Пусть будет по–твоему, — поднялся с кресла Татищев, — на сегодня пока хватит. Веди его обратно, — приказал он солдату.

С трудом перебирая затекшими ногами, Иван добрался до своего погреба, который казался ему уже и уютным, и желанным, плюхнулся на твердый топчан, блаженно закрыл глаза и неожиданно вспомнил про тот самый ларец, о котором выспрашивал его Татищев. Нет, не пропил он его, схоронил на чердаке дома, где квартировал в ту пору. А потом… потом он вдруг опять, более чем через месяц, встретил Аксинью. Он никому не признался бы, что думал о ней беспрестанно, каждый день вспоминал, но боялся даже близко подойти к дому Филатьева, где полиция вполне могла поджидать его. А тут… идет по Мясницкой улице, а она, Аксинья, навстречу. Глазам не поверил, но так и есть: она!

… Иван вспомнил с полуулыбкой румяное лицо Аксиньи и какую–то неуловимую перемену, произошедшую в ней. Расцвела как–то, похорошела, соком налилась, глядит уже не настороженно, как прежде, а открыто, смело так глядит. Она первая и поздоровалась, поперек пути ему стала:

— Далеко ли спешишь, Ванюшка? Или совсем забыл про меня, что знать о себе не даешь, на глаза не показываешься?

— Как я тебя забыть могу… Хотел бы, да не выходит…

— Да что ты говоришь? Быть не может! Значит, вспоминал?

— А то как… Вспоминал, — Ванькой овладела непонятная робость, смущение. Словно Аксинья мысли его читала, прямиком в душу заглядывала, понимала все, видела. Оробел в тот раз так, что дальше и некуда.

— Квелый ты какой–то… Или случилось чего?

— Вроде, ничего, слава Богу, не случилось, все ладно…

— Зато у меня новость: замуж вышла в прошлую субботу. — Иван сразу и не понял, о чем речь. Он никак не мог представить, что Аксинья рано или поздно выйдет замуж, станет жить с кем–то другим, которого будет звать мужем, станет исполнять все его желания и прихоти, рожать детей. Он неприязненно покосился на ее живот, словно через неделю можно было что–то увидеть, и тут же засмущался, отвел глаза.

— За кого замуж–то? Хозяин, поди, выдал? Филатьев?

— Да нет, Вань, там тогда такое приключилось, когда амбарчик его обворовали, — и она со значением сжала губы, крутанула головой по сторонам, давая понять ему, мол, догадываюсь, чья работа, — мы все, дворовые, думали, хозяин наш рехнется или разум потеряет, уж в такое расстройство полное он пал. Меня в первый день в участок повели, в сыск взяли. Говорят мне: "Коль ты посуду там с теткой Степанидой чистила, прибирала, то могла кому и сообщить."

— А ты им… что? — Иван не узнал своего голоса, до того неестественно он звучал.

— Чего? Да ничего. Никому не сказывала, отвечаю. Все дворовые про посуду знали, а их, дворовых, чуть не две дюжины будет с детишками–то вместе. Мало ли кто сказануть лишку мог.

— И потом чего? — Иван понял, что не выдала его Аксинья, не сообщила полиции про свою подсказку насчет амбарчика. Да и не дура она, знала: коль его схватят, может и на нее вполне показать. Потому и молчала, понятное дело.

— Потом отпустили меня к вечеру. Сказали, мол, еще выспрашивать будут. Я как домой возвернулась, то сразу в слезы, реву всю ноченьку, утром на двор не выхожу, сызнова реву. Честно если, то страшно было: вдруг догадаются про наш разговор или ты кому…

— Чтоб я? — встрепенулся Иван. — Да не в жись!

— Ну, ну, не говори "гоп", всяко на свете бывает. Значит, реву я все утро в своем закутке под лестницей, а тут горничная Фекла от хозяина является и трогает меня за плечо, дескать, хозяин к себе требует. Я, конечно, подобралась, как могла, платочек на самые глаза надвинула и пошла. Иду, думаю, опять в полицию потребует, в груди тоскливо, жуть как мерзко внутри было тогда… Захожу в кабинет к нему… Курит он, сидят у окошечка. Рядом на столике вино стоит в красивом таком графинчике синего стекла, хлебушек лежит, икорка на тарелочке. Глянул он на меня и спрашивает: "Может, рюмочку, Аксиньюшка, примешь со мной ради компании?" — и сам в колокольчик серебряный бряк–бряк. Фекла тут как тут, видать, за дверью стояла, слушала нас. Он ей: "Рюмочку еще одну принеси для Аксиньи", — и на меня глядит. "Что вы, ваше степенство, — я ему отвечаю, — сроду вина не пила, а с вами мне и пить совсем даже неудобственно. Вы мой хозяин будете, и как я могу …" А сама вижу: он добренький сегодня, мягкий весь.

Я то уж знаю, когда он начинают выпивать, то в первой день завсегда таковский, добренький. Фекла рюмочку вторую принесла, поставила, на меня зыркнула этак, странно как–то, и головкой своей покачала, но не очень заметно, чтоб хозяин, значит, увидеть не могли. Она, как ушла, дверь закрыла, а он в рюмочку мне вина налил и говорит: "Садись, Аксютка, потолковать с тобой желаю". Я ему: "Как можно сидеть при вас, когда кто вы есть — и кто я, девка дворовая. Не могу сидеть…" А он тянет за руку и на кушеточку присаживает, и рюмочку мне подает. Неча мне делать, села, рюмочку приняла, понюхала чуть. А вино… сроду такого пробовать не приходилось! Ладан, елей, а не вино. Не нашенское. Откуда только привозят такое. Опробовала я чуть, самую малость, а он свою рюмочку бац — и в рот, и сызнова наливает."Хорошее вино?" — спрашивает. "Да как ему хорошему не быть, когда за него, поди, деньги немалые плачены. Отменное вино", — ему ответствую. " Хочешь каждый день такое пить?" — сызнова спрашивает. "Что вы, что вы, ваше степенство, — я ему, и ручками так замахала, будто испугалась, — недостойные мы таких важностей и милостей ваших", — а сама смекаю себе, зачем он вызвал меня. Не вином же заморским потчевать, словно выпить ему более не с кем. Правда, если честно сказать, то догадывалась, с чего он мне рюмочку предложил, а как не догадаться, когда сколько раз он на меня этак особенно взглядывал, ну, тебе не понять как, — пояснила она растерянно слушающему всю историю Ивану, — дело то тонкое, господское.