Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России - Александр Лукомский

Подняла голос и общественность. Либеральные круги рвали и метали. Командующий войсками Сухомлинов не знал, что скажет Петербург. Начальник штаба Маврин боялся всех и вся. При этих условиях к Н.Ф. фон Стаалю высшее начальство стало относиться как-то неопределенно, холодно. Мы же, рядовое офицерство, отлично понимали, что Стааль поступил совершенно правильно, превысив свои права, и этим спас положение. Позиция высшего начальства нас волновала и возмущала. Офицеры Генерального штаба решили чествовать Стааля, устроив торжественный ужин и пригласив принять на нем участие и строевых офицеров не ниже штаб-офицерского чина. «Бум» устроили большой.

Меня, «как зачинщика», генерал Маврин пригласил «переговорить». Я, конечно, не открывая карты в смысле нашего протеста против высшего начальства, изложил подробно взгляд большинства офицеров и отметил заслугу Стааля. Маврин доложил все Сухомлинову, и было решено взять «твердый курс». В Петербург, хотя и со значительным запозданием, полетела телеграмма с представлением Стааля к Св. Владимиру 3-й степени. Через несколько дней был получен ответ, что Стааль удостоился Высочайшего награждения Владимира на шею. Все хорошо, что хорошо кончается!

К сентябрю 1905 года революционная атмосфера сгустилась. То в одном, то в другом месте России стали происходить вспышки аграрных беспорядков, рабочих волнений и беспорядки в войсках (исключительно, впрочем, в мобилизованных частях, то есть пополненных запасными, среди которых революционеры находили более подходящую почву для своей пропаганды). (Мобилизовались части войск не только для отправления на Дальний Восток на войну, но и для усиления частей, остававшихся в Европейской России для несения гарнизонной службы и для поддержания порядка. Кадры войсковых частей, как мною уже было отмечено, были сильно ослаблены отправкой части своих чинов на Дальний Восток, и, после мобилизации, такие части являлись мало сплоченными, мало сбитыми и мало надежными во всех отношениях.)

Становилось очень не покойно в Киевском военном округе. Но, несмотря на то что положение становилось очень тревожным, чувствовалось ясно, что в высших правительственных кругах происходят серьезные колебания, в провинцию не дается никаких определенных указаний, и местные власти, как гражданские, так и военные, стараясь угадать настроение верхов, сами колеблются, предоставленные сами себе, и боятся принимать определенное направление: как бы не сесть в лужу и не пойти вразрез с Петербургом и не переборщить в правую или левую сторону.

В Киеве мы это наблюдали по деятельности наших верхов. Генерал Сухомлинов все время любезничал и заигрывал с либеральными кругами (с общественностью); генерал Маврин ходил растерянный и ничего не понимал; войсковые начальники в различных пунктах округа (так же, как и губернаторы) были предоставлены сами себе, руководствуясь лишь общим указанием: чтобы было спокойно, но чтобы никого не раздражать и не допускать ничего незаконного. Подобное настроение правящей власти было, конечно, на руку революционерам и их пособникам – либеральным кругам.

В Киеве при моем участии образовался кружок офицеров Генерального штаба, который поставил себе целью собирать все данные о попустительстве начальства или проявляемой ими слабости при пресечении проявлений революционного движения. Пользуясь своею сплоченностью и возможностью оказывать давление на начальство (с нами особенно считался начальник штаба округа генерал Маврин), мы считали, что при проявляемых признаках «прострации» и трусости (отсутствие гражданского мужества) со стороны многих начальствующих лиц мы – ради пользы Родины и нашего общего «контрреволюционного» дела – не только можем, а должны делать в этом направлении все, что только можем. Интересно отметить, что в тот период Генерального штаба подполковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, перешедший в 1917 году к большевикам и служивший затем им не за страх, а за совесть, был среди нас самым «черносотенным»; ряд статей, написанных им тогда и помещенных в «Разведчике», был написан очень хорошо и, бесспорно, прочищал мозги очень и очень многим. Его определенные статьи, пропитанные монархическим духом и воинской дисциплиной, «разверзли» у многих уста молчания, и «Русский инвалид», «Разведчик» и некоторые ежедневные газеты стали помещать ряд статей, которые в общей сложности давали голос армии, к которому прислушивались и старшие войсковые начальники.

К октябрю 1905 года проявление революционной деятельности достигло своего предела. Начались крупные забастовки. Наконец, забастовка перекинулась на железные дороги и на телеграф.

В это время (в первых числах октября) я получил телеграмму из Конотопа от Софьи Абрамовны Драгомировой с просьбой немедленно доставить для Михаила Ивановича Драгомирова баллон с кислородом. Михаил Иванович к этому времени чувствовал себя очень плохо (у него был рак печени, сильно развившаяся эмфизема легких и постоянные очень сильные отеки легких); его дыхание необходимо было поддерживать кислородом.

С большим трудом мне удалось раздобыть в Киеве три чугунных цилиндра со сжатым кислородом. Нужно было разрешить вопрос о доставке кислорода до Конотопа. Переговорив с представителем одной пароходной компании, я заручился от него обещанием, что в мое распоряжение будет предоставлен в Чернигове (из Киева «товарищи» не выпускали никаких пароходов) небольшой пароход с верной командой, который доставит меня по Десне до Сосницы, а оттуда я проберусь на лошадях в Конотоп. В Соснице пароход должен был меня ожидать.

До Чернигова я решил добраться на штабном автомобиле. На всех железных дорогах была объявлена полная забастовка. В тот период автомобили были еще очень плохи, и поездка на них, даже на такое расстояние, как от Киева до Чернигова, была мало надежна.

Выехал я из Киева вечером. К рассвету до Чернигова оставалось каких-нибудь 5—6 верст, но автомобильная ось сломалась, и мы безнадежно застряли. На мое счастье, появился обоз с картошкой, направлявшийся на Черниговский базар. Мне удалось погрузить цилиндры с кислородом на одну из подвод, и я, сопровождая повозку в пешем порядке, двинулся в Чернигов.

В Чернигове удалось достать извозчика, и я добрался до пристани. Там сначала меня ожидало крупное огорчение: служащие и рабочие пароходной компании, как выяснилось, запретили давать пароход в мое распоряжение. После длительных переговоров и митинга была, наконец, вынесена резолюция: «Так как подполковник Лукомский везет кислород умирающему генералу Драгомирову, то сделать для него исключение и дать в его распоряжение пароход». Я облегченно вздохнул только тогда, когда мы отчалили от черниговской пристани.

В Сосницы добрались благополучно. Там я раздобыл повозку с парой лошадей и двинулся в дальнейший путь. Через Сейм по понтонному мосту едва перебрались: от дождей речка вздулась и мост был залит водой (часть дамбы). Верстах в 25 от Конотопа меня встретил кучер Драгомировых, высланный за мной с коляской, запряженной четвериком. Прибыл и казачий взвод, чтобы меня сопровождать до Конотопа. Я сначала решил, что высылка казаков совершенно напрасна, но оказалось, что была очень полезна: поздно вечером, когда я подъезжал к Конотопу, из темноты выскочили какие-то фигуры, схватили лошадей под уздцы и обратились к кучеру с требованием немедленно остановиться. Но из-за коляски выскочили верховые казаки, затем послышалось щелканье нагаек, несколько крепких слов, несколько криков боли, и все прошло благополучно.