Тихий дом - Элеонора Пахомова

– Знаете, почему я здесь? Из-за смерти одной девочки, – Мирославу отчего-то подумалось, что лишь упоминание о болезненных утратах других может смягчить гнев Мирона. – Она покончила с собой и в качестве предсмертной записки написала только слова: «Тихий дом». Я хочу понять, почему она умерла именно с этими словами на устах.

– Ну уж точно не потому, что придуманная мною небылица вдруг стала реальностью и Тихий дом утащил вашу девочку на дно сети. Скорей потому, что в его пустоте, недвижимой как зеркальная гладь, она вдруг увидела свое отражение. Увидела и испугалась. Я могу ее понять. Я тоже видел свое отражение в пустоте. Я смотрю в нее каждый день.

– Вы работаете где-то в этом районе? – Спросил Мирослав, чтобы немного разрядить обстановку.

– Работаю, – хмыкнул Данилов и глотнул пива. – Работаю зачуханным сисадмином, которого в упор не замечают даже те, с кем мы в команде уже несколько лет. Меня как бы нет. А вы говорите: тот самый Кузьма…

– Тем не менее вы тот самый Кузьма, сделавший из пустышки Святой Грааль, который по сей день ищут адепты вашей веры.

– Да ладно вам. Я всего лишь кинул в толпу пустой фантик. Все накинулись на него, принимая за что-то свое, сугубо личное. Вы сами сказали, что размытый и нечеткий образ Тихого дома вдали каждый наделил своим смыслом и своей верой. Каждый, кто поверил в него, увидел в нем то, что хотел видеть, вложил то значение, которое ему важно, которое привносило в его существование некоторую осмысленность. От меня всего лишь требовалось обрисовать нечто очень расплывчатое, нечеткое, типа «точка перехода на новый уровень сознания», чтобы любой мог подогнать под себя и продолжить размышления на тему. И если ваша девочка и умерла из-за Тихого дома, то только из-за того смысла, который вложила в него сама. Ни я, ни выброшенный мной фантик не сыграли в этом никакой роли.

– Может, и так. А какой смысл вы сами вложили в Тихий дом? Ваш личный смысл?

– Я? Да никакого. Все мои похождения с нетсталкингом, Тихим домом и прочими придумками были только ради того, чтобы позабавить ее, Настю, то есть Божью коровку. Мы встречались еще со школы, и она единственная, кто видел во мне, невзрачном мальчишке из неблагополучной семьи, гения. Ее восхищало то, как я управляюсь с компом, и она смотрела на меня так, что под ее взглядом я чувствовал себя особенным, выдающимся, избранным. Все эти мои изобретения на ниве нетсталкинга делались ради нее. Чтобы позабавить ее, чтобы она снова и снова смотрела на меня восхищенным и восторженным взглядом. А потом ее не стало, и гения-творца тоже не стало, остался только затрапезный сисадмин, пустое место, бледная тень.

Данилов криво ухмыльнулся. Будто хотел улыбнуться, но мышцы его лица утратили этот навык. Он взглянул на часы, нарочитым движением снял с головы кепку, будто шутовской колпак, и протянул ее Погодину, как бы прося подаяния.

– Ну если я достаточно вас потешил, то гоните ваши двести баксов и заплатите за мой ланч. А мне пора.

Вечерело. Колодец двора, образованный двумя многоэтажными домами сталинской постройки, наполнялся сумеречным мраком будто мутной водой. В густеющей темноте между пышной кленовой кроной и покосившейся лавочкой грязно-бежевого цвета мерцал огонек: он то бледнел, то вспыхивал ярче, и частота этих всполохов напоминала пульс, биение уставшего тяжелого сердца. Это был кропаль сигареты, зажатой в грубых пальцах майора полиции Ивана Замятина.

Замятин сидел здесь уже третий час. Сутулясь, подавшись вперед массивным корпусом, он был похож на человека, отягощенного невидимым бременем. Сложно было догадаться, что именно гнетет его: тяжкие раздумья, сложный выбор, чувство вины или раскаяния. Предположений могло быть много, но стоило ли гадать? Каждый из тех, кому он попадался на глаза этим вечером, хоть раз в жизни да сгибался так же под умозрительной ношей. Поэтому особого внимания к себе майор в этом дворе не привлекал: сидит себе и сидит.

Однако сидел он здесь не просто так. Этот адрес он когда-то запомнил сразу, хоть и не задавался такой целью. Сделать это было легко: двор располагался в самом центре, в Тверском-Ямском переулке, от Петровки рукой подать. Сюда несколько лет назад Замятин подвез по случаю одного из своих прежних стажеров и удивился тогда еще его козырному месту прописки.

По периметру бетонного колодца загорались желтым прямоугольники окон, как старая гирлянда, на которой уцелела лишь треть фонариков, да и те вспыхивают не сразу. От этого тени во дворе только сгущались, будто свет теснил их, загоняя в углы и укрытия. Замятин снова глубоко затянулся злым табаком, саднящим горло, пока не ощутил, что окурок обжигает пальцы. Он и не заметил, как высмолил очередную сигарету, – все смотрел на арку в стене дома, через которую во двор заезжали редкие машины и проходили пешеходы, разнося под округлым сводом то глухое, то звонкое эхо шагов. Смотрел, щурясь сквозь дым, играл желваками, хмурился.

В тот самый момент, когда пальцы обожгло, а на языке загорчило, арка подмигнула ему глазищами фар, и во двор тяжело вкатился массивный внедорожник. Сор на асфальте жалобно заскрежетал под прессом широких протекторов. Замятин переменился в лице, сцедил на землю горькую слюну, щелчком отбросил в сторону истлевший окурок и поднялся на ноги. Двигался спешно, но мягко, как хищник на будущую добычу, пока еще беспечно пасущуюся на лужайке.

Пока внедорожник тыкался тупым рылом в свободный пятачок стоянки, майор пересек двор, притормозил у багажника. Услышав, как хлопнула передняя дверца, он в пару шагов преодолел нужное расстояние, тронул вышедшего водителя за плечо, а когда тот растерянно обернулся, втащил ему в скулу, резко, с оттягом.

Голова того запрокинулась, готовая, казалось, оторваться и покатиться по двору веселым мячом. Но этого не случилось, она всего лишь глухо стукнулась о стекло на водительской дверце, оставшись на плечах. Тело, на котором она держалась, стало медленно оседать, волочась по пыльному корпусу машины, но Замятин не допустил падения. Он ухватился одной рукой за ворот белой рубашки на тонкой шее, смял его как мусор, подставив жесткий кулак под самый кадык. Над его пальцами кадык конвульсивно задергался как пойманный зверек, и, ощущая это неистовое стремление к свободе, к жизни, Замятин испытывал едва преодолимое желание врезать пленнику еще, а потом еще и еще, до кровавого месива. Напряжение, которое все эти дни копилось у него внутри, ширясь, тесня грудь, так что порой и вздохнуть было трудно, наконец лопнуло, прорвалось, хлынуло наружу лавиной ярости. Но бить снова было нельзя. Это тело должно остаться в сознании, чтобы ответить на все вопросы.

– Ты знал! – Прошипел майор утвердительно, безапелляционно, и костяшки на его кулаке зачесались, заныли, будто умоляя снова пустить их в дело. – Ты, сука, знал!

Он рефлекторно занес сжатый кулак, всеми силами борясь с искушением обрушить его на аккуратно выстриженный висок Степана Школина. Тот от замаха дернулся, кадык его подпрыгнул отчаянно, из горла донесся сдавленный хрип. По периметру двора зажглось еще несколько окон, сзади в арке раздались шаги, майор замер, прислушиваясь к ним. Школин же перевел взгляд в ту сторону, откуда они доносились, и на его испуганном лице читалось сомнение: позвать ли на помощь?