Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Электрон Приклонский

Примерно через полчаса натыкаюсь на явственные многочисленные следы солдатских сапог и тележных колес. «Кто ж это прошел? – устало гадаю я, тупо разглядывая широкую полосу следов. – Скорее всего – наша пехота... А если нет?» И все-таки иду в ту сторону, куда следы сапог повернуты носками. Минут через тридцать следы вывели меня на проселок, не разбитый колесами и гусеницами, и двигаться стало немного полегче, а вскоре справа от дороги вырисовался в посветлевшем тумане большой черный стог. Я было направился к стогу, собираясь зарыться в него поглубже и заснуть, но поборол в себе это желание и потащился дальше, рассуждая, что теперь уже недалеко должен быть какой-нибудь населенный пункт.

На мое счастье, так оно и оказалось! В 5 часов 35 минут я увидел впереди темные крыши, а подойдя вплотную к селению, – и беленые стены хат. Мертвая тишина вокруг. Прижавшись к стволу придорожного дерева, озираюсь по сторонам. Никого. Осторожно, стараясь не хрустеть льдом, затянувшим дневные лужицы, приближаюсь к первой хате. Окна в ней забиты крест-накрест досками. В соседней тоже. Третья показалась мне обитаемой, так как стекла в окошках были целы, а одно, разбитое, заткнуто тряпьем. Крадучись, медленно обхожу хату слева и, став под дверью, слушаю. Изнутри ни звука. Теперь надо проверить, не заперта ли дверь, потому что на Украине от своих не закрываются. Так было во всяком случае летом и осенью прошлого года при освобождении Левобережья. Ну а если дверь на запоре – дело мое швах и надо уносить ноги. Затаив дыхание, нажимаю на дверь – она вдруг легко распахивается, и я, потеряв от неожиданности равновесие, с грохотом обрушиваюсь через невысокий порог на пол хаты, а ноги мои остаются на улице. Тяжело приподнимаю голову: ко мне из угла спешит женщина, держа в руке картонную немецкую плошку с мигающим огоньком. Наклонившись и осветив мое лицо (не представляю, что на нем было написано), она поставила светильник на грубку (лежанку), подхватила меня под мышки, и совместными нашими усилиями мои четыре с половиной пуда были выволочены на середину комнатки.

– Немцы есть, мать? – прохрипел я вместо приветствия, когда дверь захлопнулась.

– Втиклы у ничь.

– Какое это село?

– Чорна Камьянка.

– А до Багвы от вас далеко?

– Дванадцять киломэтрив. Шляхом.

Она помогла мне усесться на табурет возле теплой печи и, посмотрев на мою одежду и сапоги, захлопотала возле меня, горестно приговаривая:

– Ой, лышенько мое! Роздягайся, хлопэць. Давай допомогу. Трэба усэ сушиты. А ты покы лягай, поспы.

Кажется, я возражал, бормоча, что мне надо спешить к машине, которая осталась в поле, что меня ждет больной товарищ и мне бы чуть-чуть передохнуть да идти назад, но глаза мои закрывались сами собой, и женщина, не слушая меня, проворно стянула с моих ног пудовые от налипшего чернозема сапоги, помогла мне вылезти из заледеневших доспехов, с которых в тепле потекла на пол вода. Ноги у меня словно чужие, и с помощью хозяйки я делаю три шага до топчана, стоящего вдоль стены напротив печи. Пересохшим, непослушным языком прошу у хозяйки воды и, с жадностью осушив целый ковш, валюсь на спину, сжимая в правой руке корж, который успела мне сунуть добрая женщина. Есть совсем не хочется, вернее, просто сил нет. Откусив раз, медленно жую, не ощущая вкуса, и тотчас засыпаю как убитый.

Пробуждаюсь словно от внезапного крепкого толчка. В хате уже светло: в оконце заглядывает веселое солнце. Лежу, как сон застал, на спине, рука с надкушенным коржиком-колобком – на груди. Гимнастерка осыпана черными маковыми зернышками. Проспал целых три часа! На моих танковых – 9.00. При мысли о машине в поле подхватываюсь, но тут же и плюхаюсь задом на топчан: ноги одеревенели, не гнутся; икры больно, и в паху тупая боль.

Тут вошла хозяйка с глечиком в одной и с лепешками в другой руке. При свете дня я разглядел продолговатое лицо с очень правильными и приятными чертами, с пучками тоненьких морщинок вокруг больших серых глаз, которые лучились такой материнской лаской, что казалось, лицо словно светилось. На него хотелось смотреть не отрываясь. Такие глаза бывают, наверное, только у очень душевных людей. В молодости она, должно быть, была красавицей. Наконец я сказал, кто я и почему очутился здесь. Лучше поздно, чем никогда. Пока я торопливо запивал молоком начатый на рассвете корж, она достала из печи мое ватное обмундирование, почти сухое, «ароматно» пахнущие портянки, заскорузлые, темно-серого цвета, с рыжими разводами, и то, что было до восьмичасового ночного блуждания по грязи кирзовыми сапогами. Они тщательно очищены от земли и сухи, но на ноги лезть никак не хотят. Головки сжухлись, а раскисшие от воды и грязи задники уродливо сбились набок и затвердели на горячем поду. Попросив у хозяйки топор, разминаю на пороге свою «ходовую» часть ударами обуха. Невелика жертва – сапоги всмятку. Черт с ними, лишь бы дойти до машины!

Пока я трудился над сапогами, хозяйка, присев на табурет и опустив руки, тонкие, но сильные руки крестьянки, расспрашивает, откуда я (про Смоленск она услышала впервые и почему-то назвала его раза два Воскресенском), о родных, давно ли воюю и не встречал ли случайно ее сына (она попросила записать его фамилию и имя). Он годом старше меня, на фронте с сорок первого, и мать ничего не знает с тех пор о нем. Муж ее погиб в том же проклятом сорок первом, в августе: попал во время работы в поле под бомбежку. Половина хат в их селе брошена, многие из молодежи, кто не сумел скрыться, угнаны в немецкую каторгу...

Наконец сапоги кое-как напялены, и хозяйка проводила меня вдоль порядка хат, протянувшегося наискось к большаку, показала мне, куда идти, и пожелала скорей побить поганых, скаженных гитлеров и воротиться к матери невредимым.

Поблагодарив солдатскую мать и поклонившись ей, отправляюсь в обратный путь. По обочинам дороги в сторону Багвы бредут люди, возвращаясь к своим селам, освобожденным от немца, а навстречу им, уже вперемежку с военными, тоже идут женщины, подростки, старики, и у каждого из встречных на плече, или в мешке, или в руках какая-нибудь ноша: снаряд, а то и два, или патронный ящик, или хвостатая мина. По самой дороге тащились возы с тем же грузом: огнеприпасами и сухарями. В повозки запряжены меланхоличные волы либо выбившиеся из сил лошади.

Неловко переставляя непослушные ноги в своих колодках, вливаюсь в общий поток, направляющийся в тыл. Шел по дороге долго, пока не увидел справа знакомый ядовито-желтый хвост «лапотника», косо вонзившийся в землю посреди поля. На руле поворота «Юнкерса» корчится черный уродливый паучий крест свастики. Самолет был сбит у нас на глазах в день взятия Багвы.

Поравнявшись с этим приметным ориентиром, сворачиваю прямо на него и поднимаюсь на желобок. Отсюда хорошо видна в полупрофиль наша «старуха». Около нее вьется синеватый дымок и шевелится серая фигурка. Потом из-за машины появилась вторая. Как конь, почуявший близость жилья, перехожу на тяжелую рысь. Пересекая поле, раза два растягиваюсь во весь рост, споткнувшись на выбоинах с талой водой. Двое у костерка приподнялись, заметив меня, некоторое время неподвижно всматриваются в мою сторону и вдруг со всех ног бросаются мне навстречу, размахивая руками. Большой – Ефим Егорыч, поменьше – Георгий.