Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Задрожит тогда мир.

А Едэйне заведет заунывную песню свою. Она будет петь долго, ибо только так можно дозваться до духов, упросить тех о милости…

Духи упрямы.

У Лизаветы нет бубна.

Хотя…

Он ведь тоже на самом деле не нужен. Едэйне говорила, что Лизавета хоть и не из ненегов, но по своей особой крови способна слышать. Она учила сидеть на голой земле, отрешаясь от холода, жевать сухие листья и пить сырую кровь. И матушка злилась, потому что ни в одной классической школе подобными глупостями не занимались.

Классическая школа требовала прямых воздействий.

И Лизавета могла бы помочь дереву.

Влить силу.

Исправить сосуды. Зарастить раны. Выжечь заразу, которая грызет дуб изнутри. Исправить корневую, позволив корням уйти глубже, где земля чище, а вода не отравлена. Она бы нарастила листовую массу, и, быть может, дерево простояло бы еще не один десяток лет, но…

Этого мало, чтобы исправить мир.

И она сняла ботинки.

Чулки бы еще, но…

Опуститься на землю. Юбка измажется, да и само платье… вид у нее будет неподобающий, но мир… мир просит о помощи, теперь Лизавета распрекрасно слышит его. Она протянула руку, и в нее упал кусок дубовой коры. Пойдет… еще бы… конечно, острый камешек черканул по ладони, и кровь окропила кору.

Так будет лучше.

Едэйне Заячья Лапа говорила, будто кровь — это узы мира…

Всего-то надо, что Лизавете слушать себя.

И тронуть кусок коры пальцами. Показалось — загудел низко и тревожно, и звук этот отозвался в ткани мироздания.

Духи предков…

Каких?

Маму она знает… отца… бабушку со стороны матери? Ее бесполезно просить, она не снизойдет, а вот родичи отца умерли рано, но…

Она будет играть на несуществующем бубне, все ж кусок коры — это не то. Но Едэйне говорила, что главное, чтобы песня шла от сердца, и тогда, быть может, ее услышат.

Лизавета расскажет о месте, которое испортили люди. Они пытаются исправить все. Лизавета слышит и голос огня, сжирающего мусор, и вздохи ветра, который норовит разодрать ядовитый дым. До нее доносится эхо биения многих сердец, а еще Лизавета видит и боль, и отчаяние, и надежду.

Зависть.

Злость.

Страх.

Сколько всего… но это не то, ей надобно исправить землю. Позвать траву. Ну же, семена спят глубоко в земле, но Лизавета разбудит их, если не солгала Едэйне Заячья Лапа и в ней, обыкновенной, действительно есть капля той особой силы, которую мир услышит.

Не солгала.

Она, прожившая множество зим и сама не единожды мир правившая, попросту не умела лгать. Стало быть, получится дотянуться… попросить. Пусть набухнут семена, пусть проклюнутся полупрозрачные корешки, а Лизавета даст им силы.

Силы у мира много.

Она возьмет крупицу в другом месте и…

Правильно.

Травы поднимутся, а…

Димитрий смотрел.

Сперва ему показалось, что рыжая окончательно утратила рассудок. Снимать обувь? Садиться в грязь? И еще так… странно… она содрала кусок коры с полумертвого дерева, а после, разрезав себе руку, щедро полила кору и юбку кровью.

Потом же…

Застыла?

Или…

Ее пальцы шевелились, а глаза смотрели куда-то… вовне? Димитрий, осмелившись, подошел вплотную и заглянул в них. Расплывшиеся зрачки и… ощущение силы, которая закручивается над головой этого бестолкового существа.

Разве ж можно входить в транс, не позаботившись об охране?

А вдруг кто… амулет амулетом, защита защитой, но здравый смысл-то куда подевался?

Рыжая же творила… что? Эта сила была слишком иной, чтобы понять. Димитрий просто чувствовал, как она кружит, вьюжит, то расплывается, то вдруг собирается в хрупком человеческом теле. В какой-то момент он и сам стал частью ее, потерялся, потому как, открыв глаза — а почудилось, лишь на мгновенье закрыл, — увидел траву.

Она пробивалась сквозь вытоптанную землю.

И сквозь мусорные кучи.

Она разрасталась, зелеными пятнами, густым ковром погребая под собою все, до чего еще не дотянулось пламя. И дерево заскрипело, закачалось, сбрасывая клочья гнилой коры, будто змея старую кожу. Оно, это дерево, помнило себя иным и теперь возвращало себе прошлое.

Да быть такого не может!

У нее силы не хватило бы.

Все признавали, что рыжая — талантливый маг, однако же силы невеликой, здесь же…

Димитрий огляделся: зеленый ковер добрался до огненных столпов, и пламя присело, а после, к превеликому удивлению Таровицкой, вовсе погасло. Она взмахнула было руками, явно выругалась, однако…

Зелень затянула еще горячие проплешины.

И было в этом что-то сродни слегка безумному чуду. Только… в какой-то момент все вдруг остановилось, а рыжая, открыв глаза, посмотрела на Димитрия и с немалым удивлением произнесла:

— А притворяться кем-то нехорошо…

Лизавета знала: Едэйне Заячья Лапа была бы довольна своей ученицей, пускай не самой сильной, пускай вовсе чужой, ибо не родилась она на землях ненегов, но все прихотью духов, не иначе, получившей редкий дар.

Таких немного.

И Лизавета дала себе слово, что когда-нибудь вернется на Север. Почему бы и нет? Что ее держит в городе-то? Сестер пристроит, тетушку… тоже что-нибудь да придумает, а после, когда ее семья перестанет нуждаться в Лизавете, она просто отправится домой.

Туда, где еще стоит изба-пятистенка.

И быть может, сохранились резные ставни, а изразцы на печи не потрескались. Конечно, дом этот принадлежит сейчас кому-то другому, но Лизавету пустят. Там, далеко на Севере, помнят, что есть корни… а она, поклонившись печи, поднеся живому огню в дар булку с собственной кровью, соберет свои пожитки и пойдет дальше.

Она заплатит табаком и солью, и найдется собачья упряжка, которая домчит Лизавету до стойбища.

Едэйне Заячья Лапа встретит.

И лицо ее будет все так же кругло.

Она по прежнему мажет кожу собачьим жиром, а на лбу рисует священную змею. И лишь браслетов на запястьях прибавится, да может, шапка бисерная станет выше, показывая всем, до чего умела Взывающая.

Когда-нибудь потом.

Она глянет на Лизавету темными глазами и спросит:

— Зачем вернулась?

Что ответить?

Лизавета… не знала. Она упустила это, как и мелодию мира, которая ныне звучала почти ровно, почти правильно. И Лизавета чувствовала: отныне это место справится само.