Один человек - Михаил Бару

* * *

К вечеру из лесу вышло около роты партизан. Вооружены они были чем попало. Пики только у двух или трёх десятков человек. У некоторых были самодельные трефы и бог знает где откопанные старинные, ржавые червы, а несколько пьяных мужиков для поднятия настроения оглушительно били в бубны. Друг другу.

* * *

На границе Ярославской и Владимирской областей, неподалёку от Берендеевых болот, стоит село Б. Или В. Или даже У Я был там проездом и не запомнил названия. В нём, как почти во всяком нынешнем русском селе, есть разрушенная дворянская усадьба и заброшенная церковь. Впрочем, здесь усадьбу (она была деревянной) не разрушали специально — она сама сгорела лет шесть назад по непонятным, как водится, причинам. Осталось только сломанное дерево перед ней и остатки парка. От церкви осталась стена и окно в этой стене, заложенное кирпичом и забранное чугунной решёткой. Есть в селе магазин, перед ним рыночная не площадь, но полянка, на которой возле трёх или четырёх картонных ящиков, привязанных бечёвкой к остовам детских колясок, прохаживаются два смуглых продавца с золотыми зубами. В ящиках навалены круги ливерной колбасы, пластмассовые пляжные шлёпанцы внеземных расцветок, нестерпимо блестящие заколки для волос и пакетики солёного арахиса к пиву Покупателей, кроме двух-трёх рябых кур и одного чёрного петуха, нету Если от этого торгового центра идти вправо по засохшим комьям грязи на разбитой тракторами дороге, то минут через пятнадцать-двадцать село кончается. Стоят на окраине два трёхэтажных панельных дома с балконами, выкрашенными розовой, изрядно облезшей краской. Такие дома строили в эпоху исторического материализма во многих сёлах, полагая, что лучше квартиры в таком доме для сельского жителя и быть не может. Один дом полностью достроен, и в нём так и живут те, которым… которые… Одним словом, не судьба им по-людски, по-крестьянски. А второй дом власть не смогла или уж не захотела достроить. Стоит разрушающийся остов его, эмбрион, и смотрит внутрь себя пустыми бельмами окон. Как будто дряхлеющая империя под конец своей жизни стала рожать мёртвые дома. А возле этого выкидыша на столбе прибит рекламный щит из уже новой жизни, на котором яркими буквами написано: «Любые операции с недвижимостью». Да, конечно — любые. В том числе бессмысленные и беспощадные.

* * *

… Николай читал в какой-то книжке, что надо думать о другом, чтобы долго. Чтобы ещё дольше. Но о чём? О чём?! Вроде уж и не медовый месяц, и Саньке уже второй год пошёл, а всё как-то не получалось у него долго, умеючи. И Татьяна его за это, случалось, упрекала. Он, не торопясь, по-хозяйски огладил вспотевшей ладонью Танькино правое полушарие с тонким, исчезающим следом стрингов и почувствовал, как его пальцы что-то кольнуло. Николай поднёс к лицу руку и увидел прилипшие сухарные крошки и острые кристаллики сахара. Это Санькины сухари, подумал он. Везде он их грызёт, безобразник. Крошки по всей квартире. А у Таньки они как здесь оказались? Чем она их ела… Супруга надвигалась плавно и даже вкрадчиво. Он задышал чуть чаще и… но тут же опомнился — нет, только не думать! О другом, о другом! Откуда-то издалека, от Танькиной головы, послышался стон и тихое, протяжное «…ля». Следующее — «си», машинально отметил про себя Николай. Он вспомнил, как в детстве родители мучили его музыкальной школой и как он в отчаянье подпиливал струны на виолончели, не желая играть этюды. Глядя на спину жены, на плавный переход от талии к бёдрам и ниже… Виолончель! Точно виолончель! Сейчас, сейчас он извлечёт смычком такое, такое… пронзительное, острое. Чёрт знает что! Этак я всех нот и не доиграю, одёрнул себя Николай. Он с трудом перетащил упиравшуюся мысль от смычка к канифоли, а от канифоли, минуя паяльник, к своему школьному самодельному радиоприёмнику. Первое, что он услышал сквозь хрип от помех, было «Болеро» Равеля. От этих страстных тягучих звуков, которые скручивались в тугую пружину, которая… которая… Кажется, Татьяна всхлипнула… Да что ж это такое — точно круг заколдованный! Надо вырваться, вырваться! Пружина, пружина… — лихорадочно соображал Николай. Лет семь ему было, когда он разобрал отцовские часы «Победа», чтобы только взглянуть одним глазком на механизм, на пружину… Как она выскочила, как закачала своим концом! Он перепугался, покрылся холодным потом, стал вставлять её обратно, она не хотела, а он всё запихивал её, запихивал, пока… жена не обняла его, упавшего без сил, ничком, совершенно оглушённого взрывом, и прижалась к солёной шее губами.

* * *

По дороге на Суздаль проезжал через городок Кольчугино Владимирской губернии. Перед магазином со сложным названием «Продукты. Бытовая химия» видел мужчину в кожаном пальто, галстуке и кожаной кепке. Он медленно прогуливался по улице, ведя на поводке большую белую, с чёрными подпалинами, козу Коза меланхолически жевала губами. За мужчиной и козой шла девочка лет десяти с косичками. Шагах в пяти позади девочки шёл, а точнее, стоял совсем маленький мальчик, упакованный в толстенный комбинезон, шапку с цветными помпонами и варежки, точно Амундсен на пути к Северному полюсу, и тянул к ней руки. При этом он плакал, размазывал по чумазому лицу слёзы и кричал:

— Ленка-а-а… Ленка-а-а… Я идти не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

Ленка оборачивалась, яростно шмыгала красным от холода носом и ругалась сиплым басом:

— Чо ты стоишь-то, Лёнь? Ну чо?! Иди давай!

— Ленка-а-а… — продолжал рыдать мальчик, — у меня попа чешется-а-а… Я не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

— Ну чо ты не можешь-то? Иди, я тебе говорю, а то щас как дам!

— Я почесать не могу-у-у… — взвизгивал мальчик и заваливался на землю, чтобы подрыгать ногами, как и полагается капризным мальчикам в подобных случаях.

Помочь мальчику вызвался ещё один мужчина, шедший в двух метрах позади. Он устремился к ребёнку, чтобы почесать, но поскольку сам не очень твёрдо стоял на ногах, то упал рядом с Лёнькой, и из его полиэтиленового пакета выкатились три пивных бутылки. Одна из них была открыта, и из неё с шипением полилось на землю пиво. К пиву немедленно подбежала облезлая, похмельного вида собака и начала его лакать…

Чем там дело кончилось — не знаю, потому что уехал. Но хочу сказать, что эти чудеса с октябрём в декабре добром не кончатся. В это время года все жители Кольчугина и ему подобных провинциальных городков обычно лежат в спячке и не бродят, точно сомнамбулы, по улицам. Только по автоматическому телеграфу регулярно передаются отчёты областному начальству, сочинённые загодя, ещё в сентябре. А тут такая теплынь ударила. Я сам, собственноручно, видел цветущую примулу на клумбе. Об озимых, которые взошли, я вообще молчу.

* * *

Один человек решил примириться с жизнью. Сколько же можно в контрах с ней быть, думает. Годы уж не те. Надо и совесть иметь. Хотя, конечно, с совестью — это отдельный разговор. Сейчас его и затевать не будем. Сейчас про жизнь. И потолковать с ней по душам человек решил, не откладывая в долгий ящик. Вечером, после работы, взял в магазине триста грамм колбасы хорошей, сырокопчёной, сёмги слабосолёной, маслин покрупнее, бутылку… нет, две коньяку, лимон, трюфелей к чаю и домой примиряться пошёл. Заходит к себе в квартиру, сумки на пол в коридоре поставил, свет включил, смотрит — а примиряться-то и не с кем. Нет никого. Ушла, значит, жизнь. Человеку, натурально, плохо с сердцем. Хорошо, успел соседу в стенку стукнуть. Тот прибежал, скорую вызвал. Откачали. Отлегло. Стали с соседом выпивать и закусывать. Ну, слово за слово — и буквально после третьей выяснилось, что жизнь к соседу уходила. Насовсем. А у того и своя-то есть ещё, можно сказать, законная. Вполне исправная. Никуда не делась. Стало быть, сосед втроём собирался…