Один человек - Михаил Бару

Когда на следующее утро после драки, битья посуды, спускания со всех лестниц человек захотел очнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, заклеить пластырем рассечённую бровь, выплюнуть зуб и вчерашние слова, прилипшие к языку, выпить что-нибудь жизнеутверждающее… — оказалось, что не жилец он вовсе.

А от соседа тоже жизнь ушла. Она даже и вдвоём ушла — как раз с жизнью того человека. Живут теперь с парой неутепленных котят. Подаянием живут. Да вон они — с детьми во дворе играются. Носятся как угорелые друг за дружкой.

* * *

По совершенно мне самому непонятной причине не люблю двоеточия и кавычки. Как говорил один из героев фильма «Мимино» — такую неприязнь к потерпевшим испытываю, что даже кушать их не могу а писать и подавно. Я даже у мамы спрашивал — может, в роду кто был с таким же диагнозом? Может, дед кавычек на дух не переносил? Да нет, говорит, переносил. Вот бабку иногда… Из-за этой самой несовместимости с кавычками и двоеточиями терпеть не могу прямую речь. Как только не выкручиваюсь. Или вовсе плюну и пишу, как бог на душу положит. И ведь знаю, как надо… а не могу себя заставить. Так, кстати, в семейной жизни бывает. И точно знаешь — как это двоеточие в кавычках ей подать и во что завернуть и где потом погладить, чтобы она довольна осталась. Так нет же! Упрёшься как баран — и ни с места. Даже и наоборот — сорвёшься, точно мальчишка, и понаставишь таких запятых у соседки в самых неподходящих для этого местах, таких восклицательных знаков начертишь, что выйдет прямая, как швабра, речь. Или круглая, как сковородка. Я поэтому люблю речь косвенную, как тот поручик. Пнёшь болонку, заметишь, что к дождю они низко летают — и такое многоточие может получиться… А ещё не люблю глагол «лакомиться». То есть икру чёрную, коньяк, осетрину и бабублики с маком есть люблю, а так — нет. Ну, да бог с ними, со знаками препинания. Вон бабье лето какое — просто зефир и мармелад, а не лето. В такую погоду надо слова говорить округлые и нежные. И не говорить даже, а выдыхать. Золотистые слова. Чтобы она раскусила его, а в нём буквы сочные, алые, как у Готорна. Так и тают на языке. Вот только вкус уже не такой сладкий, как раньше, а чуть терпкий. Потому что такое у них запоздалое лето. Как цветы… Гляди-ка — она вся соком твоих слов перепачкалась. Да не оттирай ты её платком, бестолковый. Слижи.

* * *

Когда человек умирает — тараканы, которые у него в голове, умирают вместе с ним? Или они загодя покидают голову, как крысы покидают тонущий корабль? То есть они чувствуют, что хозяину скоро каюк, и сматываются. И если у тебя в голове наконец прояснилось, исчезли комплексы, фобии и тебе не кажется, что твой начальник на тебя сегодня смотрит ещё косее, чем вчера, что у тебя изо рта не пахнет зимней свежестью, что жена тебе… а ты, как дурак, что царапина на левом крыле твоей новой девятки воспалилась и зелёнкой уже не обойдёшься, что… то значит всё? То есть когда не паришься, не суетишься, не вертишься, как блоха на гребешке, не думаешь головой ерунду, а думаешь облака, птиц, деревья и небо… это совсем всё?

* * *

Ольга проснулась затемно и лежала в постели не шевелясь, не открывая глаз. За окном ветер плёл небылицы деревьям в парке, и они сочувственно качали ему голыми ветвями. В этом году снега не было до середины декабря. Потом он выпал и тут же растаял. Хорошо бы хоть немного снегу, хоть чуть-чуть, подумалось ей. На снегу следы будут. По следам идти не в пример легче.

В сенях громко и толсто захрапели. Должно быть, кто-то из мужей. Василий, поди. Старый стал, беспомощный. Годы у него ещё вполне подходящие, но… беспомощный. Надо б его к конюху в помощники отдать, а на его место… Храп сменился свистом, а свист вскоре истончился и вовсе затих.

Второй месяц слухи по уезду бродят. То в одной деревне бабу уведёт, то в другой. А скольких обрюхатил, вор… Исправница уже с ног сбилась со своей командой, а изловить его не может. Сказывают, у него в лесу в разных местах тайные землянки есть, а между ними ходы подземные. Но ведь и он не один — жён у него около пяти, ребятишки, скотина, птица… Как умудряется, подлец, от погони уходить… Не иначе нечистая сила ему помогает. Ну да ничего. В поле его из лесу выгоним, а там от борзых не уйдёт. Не уйдёт… Ольга вспомнила свирепых Ленку и Наташку — гордость её псарни — и плотоядно усмехнулась. В лоскуты его порвут. Хотя… соседка её, секунд-майорша Ковалёва, утверждала, что вор не токмо бабу, но любую тварь женского полу, хоть бы и божью коровку, может уболтать и уговорить до полного изнеможения всех сил. Мол, тайный язык ему ведом.

Значит, кобелями затравим — Колькой, Толиком и Мишаней. От этих спасу нет. Эти… А может, и не надо его в лоскуты? Может… Она вдруг широко открыла в темноту глаза и тут же, обмирая от сладкого ужаса, зажмурилась своим мыслям. Дикий мужик совсем не то, что домашний. По закону она его должна живым или мёртвым властям отдать. А ей за это — именную грамотку, подписанную губернаторшей, или даже медальку. У неё этих грамоток полон сундук. Свои-то, домашние, которые на четвереньках, да под плёткой, да привязанные за руки за ноги к кровати, — глаза б на них не смотрели. Вернее, насмотрелись до тошноты. На племя, конечно, годятся, а так, чтобы для удовольствия… никакого от них толку. Так, чтобы под ним истомиться до последней, самой маленькой жилочки… Ольгу даже в пот бросило от крамольных мыслей. Ведь если прознают, что она с диким мужиком путается, — тотчас же в кандалы и в каторжные работы. А перед этим высекут прилюдно. Всем моим мужьям и велят по очереди нагайкой…

Чернота за окном выла ветром, скрипела старыми вязами, мигала неверными огоньками звёзд. Мёрзнущий от холода месяц натянул на себя облако. К несчастью, оно оказалось дырявым, и месяц полз дальше по небу, собирая обрывки облаков. Где-то на дальнем краю усадьбы забрехала спросонок собака.

А если борзых не брать вовсе? Взять только Петеньку, любимого фокстерьера. Собака норная, бесстрашная — если придётся по подземным ходам., взять двуствольный штуцер, с которым ещё мать-покойница на медведя хаживала, сеть попрочнее… Нет, это безумие. Чистое безумие! Узнают, донесут и… Выманить, прострелить ногу чтоб уйти не смог, а потом уж… Но как выманить? Чай не волк — на кусок сырого мяса в капкане не кинется. Третьего дня две девки за хворостом в ближний лес пошли — так одна не вернулась. Увёл он её. Выскочил из зарослей орешника — и заграбастал. Она и пикнуть не успела. Да и как тут пикнешь — сам-то он огромный, косая сажень в плечах. В ручищах сила великая. Глаза огнём так и сверкают. Ольга представила, как он её заграбастывает, как она стонет от сладкой боли в железном кольце его волосатых рук, и снова взмокла.

Но ведь это одной надо идти — без борзых, доезжачих, баб-загонщиц… Несмотря на свои тридцать пять, Ольга была ещё крепкой, ловкой и сильной. На спор одной левой грудью могла любого из своих мужей на обе лопатки положить. Да и чужого… В отставку вышла четыре года назад — как раз после русско-сибирской кампании, в чине бригадирши. Тогда во славу государыни Александры Натальевны крепко потрепали они мужицкого царька всея Сибири Серёгу — и кабы не Уральские горы, не морозы трескучие, то и до столицы его… По совести сказать, и Серёга в долгу не остался — зашёл в тыл и отбил у них обоз с мужьями. Пришлось возвращаться.