Мое не мое тело. Пленница - Лика Семенова

существует. Но в ней могло заговорить тщеславие. Желание стать похожей на себя прежнюю. Если она не примет условия — Нордер-Галь не станет искать новое тело…

Но меня тут же прошило, будто резким порывом ледяного ветра: даже если она решит сменить тело — зачем ей Нордер-Галь? Достаточно отдать приказ солдатам. Единственный, кто оказывался здесь незаменим — толстяк Зорон-Ат.

Этери будто ожила, надела сапоги, оправила длинную юбку. Решительно зашагала к двери, игнорируя слугу с сервированной тележкой. Она вышла в коридор и направилась в сторону покоев своего отца. Мне казалось, она ненавидела его. За все время между ними состоялся лишь один сухой формальный разговор, который она же в итоге и пресекла, сославшись на недомогание. Но недомогания не было — я это знала лучше остальных.

Я молчала. Втайне надеялась, что она решила заявить отцу, что намерена искать новое, более достойное тело, и тот должен направить войска на юг. Но Этери свернула на крутую узкую лестницу, ведущую вниз, в тесное каменное чрево. Мы миновали сводчатую галерею и углубились в подвал. В тупике виднелась низкая кованая дверь. При нашем приближении дверь, лязгая, сдвинулась вверх, и я обомлела — передо мной открылась вонючая лаборатория жирного медика.

Зорон-Ат копошился у заваленного барахлом стола. Вздрогнул, уловив чужое присутствие. Обернулся и тут же почтительно замер в приветственном жесте:

— Моя благородная госпожа…

Этери подошла почти вплотную, и я видела, как отчаянно бликует на свету его взмокшая лысина.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы все подготовить?

Он понял без лишних слов:

— Рано, моя госпожа. Вы еще не совсем здоровы.

Она отмахнулась:

— Мне лучше знать. Так сколько нужно времени?

Толстяк закатил глаза, прикидывая, загибал пальцы:

— Не меньше десяти часов, моя благородная госпожа.

— Я хочу, чтобы утром все было готово.

Зорон-Ат поджал губы:

— Вам не удалось самостоятельно выместить ее?

Этери притопнула каблуком:

— Делай свою работу, Зорон-Ат. И не задавай лишних вопросов. И клянусь: если от нее хоть что-то останется — ты сам расстанешься со своим телом.

Зорон-Ат подобострастно согнулся. По всему было видно, что угроза произвела нужный эффект:

— Как прикажет моя госпожа.

Этери залезла в карман, нашарила горошину Ариш-Андила и протянула медику:

— Ты знаешь, что делать, Зорон-Ат. И когда.

Глава 37

Я хотела, чтобы эта ночь никогда не закончилась, замерла в своей черноте. Боялась увидеть последнее утро. Но утро меня не спрашивало. Оно пробивалось сквозь тяжелые шторы полосами серого света. Казалось, стерва еще не проснулась, потому что тело мое было недвижимым, дыхание — ровным. Я смотрела в едва различимый в предрассветной мути потолок — только туда и могла смотреть.

Я все еще не верила, что это конец. Знала наверняка, не сомневалась, но все равно не верила. Если бы я только знала, как ее вытравить. Если бы мне дали один самый крошечный шанс. Намек. Но тот, кто не был на моем месте, не представляет, что такое абсолютная беспомощность. Моя тюрьма крепче камней Каш-Тара.

Отчаяние поглощало меня, как морская пучина поглощает выброшенного за борт. Я уже тонула, погружалась в холодную глубину. Чувствовала, как место воздуха в легких занимает вода, и мое тело тяжелеет от ее веса. Я будто размякла, окончательно потеряла плотность. Так раскисает тельце мертвого дождевого червя.

Впрочем, это утро мало чем отличалось от других, проведенных здесь. Легкий завтрак, который неизменно казался мне отвратительным, неимоверно горький кофе, который она почему-то всегда заедала сморщенным черным виноградом. Особенно сладким и терпким от потери влаги. Давила зубами, и на языке разливался приторный сок, уже набивший оскомину.

Когда она приказала одеваться, меня будто столкнули в пропасть. Все замерло, как в миг резкого падения. Чувствовала ли она это? Впрочем, разве это имело теперь какое-то значение? Меня собирали на казнь. Похоже, с особой тщательностью.

Этери, наконец, прогнала прислугу и стояла перед огромным зеркалом в тяжелой черной раме, вглядывалась в свое отражение. В мое отражение. Знакомое и незнакомое в строгости черных траурных линий. Идеально подогнанный пиджак, длинная распашная юбка, как на портрете. Умелый макияж. Мои волосы тщательно расчесали и уложили в высокую замысловатую прическу, увенчанную маленькой шляпкой. Я никогда не видела себя такой… необыкновенной и величественной.

Наверное, подобное всегда случается в самый последний момент. Я вдруг будто прозрела, осознала, что, действительно, красива. Насколько красива. Хотя раньше видела лишь недостатки, будто отупела или ослепла. Кривилась и закипала, когда мне делали комплименты, будто врали в глаза. Поначалу до одури боялась поверить в интерес Питера, хотя… там-то я попала в точку… Ноги казались недостаточно длинными и ровными, ногти — куцыми, губы — не той формы. А талия… первый приз тому, кто ее найдет! Какой же я была дурой — не ценила то, что имела. А имела намного больше, чем другие, менее везучие.

Бабушка утверждала, что так бывает с возрастом. Когда смотришь свои старые фотографии, которые раньше не нравились, и будто видишь другого человека. Человека без изъянов, полного юной прелести. Человека, которого прежде никогда не видел. Тогда мне все это казалось смешным. Теперь же было совсем не до смеха. Правильно говорят: красота — в глазах смотрящего. Мы видим лишь то, что хотим увидеть. И в себе, и в других. Теперь я очень хотела увидеть. И видела. Но времени больше не осталось.

Этери задрала подбородок, губы дрогнули в ухмылке:

— Нравится?

Даже не хотелось врать:

«Нравится».

 — Пожалуй, к этой внешности можно привыкнуть. И так я совсем не похожа на отца…

«Разве это хорошо?»

— Великолепно. Я лишь сейчас задумалась об этом. Похоже, Нордер-Галь оказал мне услугу. Я не хочу быть чьим-то подобием, чьей-то тенью. Он слабеет. Ты сама видела.

«Все стареют».

— Он не все. Архону нельзя быть слабым. Когда слабеет архон — он должен освободить свое место тому, кто сильнее.

Я промолчала. Какое мне дело до архона? Сейчас я сжималась при мысли о том, что еще несколько мгновений — и она выйдет из этих комнат. Мне не оттянуть этот момент, не отсрочить.

Этери в последний раз повернулась у зеркала и пошла к дверям, цокая каблуками по камню. И каждый шаг раздавался для меня тиканьем метронома, который равнодушно отмерял мою жизнь. Я считала. Чтобы бормотать, чтобы не думать. И не имело никакого значения, если она слышала. Я даже толком не понимала, что чувствую сейчас. Будто меня замуровали в склепе. Растерянность, отчаяние,