Пойма - Джо Р. Лансдейл

Всего лишь соломенная шляпа. Обветшалая соломенная шляпа. И никаких рогов.

И эти глаза. Эта кожа. Глаза Моуза. Кожа Моуза.

В тот же миг всё стало ясно как день. Никакой Человек-козёл не Человек-козёл. Это сын Моуза, тот самый, у которого мозги не на месте и которого все считали мёртвым. Всё это время жил он здесь, в пойме, и Моуз о нём заботился, а сын в свою очередь пытался, как мог, заботиться о Моузе, приносил ему подарки, которые вылавливал в реке, и продолжал это делать, даже когда старик ушёл из жизни. Всего лишь большой несмышлёный ребёнок в теле взрослого мужчины, бродящий по дебрям в изношенных лохмотьях и ботинках с отставшими подошвами.

Человек-козёл обернулся и указал вниз по течению. Я уже понял, что он никого не убивал и не похищал Том. Он приходил меня предупредить, дать мне знать, что Том похитили. И сейчас указывал нужный путь. Я это знал, и всё тут. Не знал, как к нему попала эта кисть или цепочка Тейлора с монетой, но знал, что Человек-козёл никого не убивал. Он смотрел на наш дом; может, и сам считал себя ещё ребёнком. У себя в голове он не повзрослел ни на день. Ощущение, которое я испытал накануне, не было связано ни с каким опоссумом — за нами наблюдал Человек-козёл. Он был в лесу и видел, что случилось с Том, а теперь пытался как-то мне помочь.

Я освободился от его хватки, отбежал обратно к лодке и заново попробовал столкнуть её с места. Человек-козёл последовал за мной, опустил ружьё в лодку, взялся за её конец, и вдвоём мы выпихнули челнок из песка в реку.

Я плюхнулся в воду вместе с Человеком-козлом. Он внезапно подхватил меня, усадил в лодку и толкал её, пока её не увлекло течением.

Потом он побрёл назад к берегу и к хижине, а я наблюдал. Он встал на берегу и смотрел на меня, как друг, которому досадно, что его товарищ по игре куда-то уплывает. Налетел ветер и стал трепать его старую шляпу и одежду, как будто силился его раздеть.

Я подобрал весло и принялся грести, пытаясь не думать, что сейчас происходит с Том.

На луну всё ещё наплывали хмурые тучи, но ничто было не в силах удержать их на месте. Луна то и дело выглядывала из-за них, как испуганное дитя из-под теплых одеял. Дождевые капли участились, а ветер усилился и принёс с собой сырую прохладу.

Я работал веслом так рьяно, что заломило спину и плечи, но течение было на моей стороне и несло меня довольно бодро. Вот я миновал целый косяк водяных щитомордников, извивающихся в тёмной воде. Испугался, что они попробуют заползти в лодку, как они любят, думая, будто это бревно плывёт по реке, и желая на нём отдохнуть.

Когда подгрёб к излучине реки, где мох свисал с деревьев как занавес, и когда продрался через этот мох, как вы продирались бы через толстый слой паутины, я увидел место, где рос дикий шиповник, и в этот миг мной овладело странное щемящее чувство, похожее на то, которое испытываешь, когда несёшь ведро, полное воды, а у него внезапно выпадает дно.

Чувство это проистекало не только из страха того, что` я могу найти в колючих лазах, но и от того, что я могу вообще там ничего не найти. Возможно, я в корне не прав и Том в самом деле похитил Человек-козёл. Спрятал её в хижине у Моуза и ждёт, когда я скроюсь из виду. Но если это правда, почему он вернул мне ружьё? С другой стороны, он ведь неразумный. Он — лесное создание, такое же, как енот или опоссум. Он мыслит не так, как обычные люди.

Все эти мысли носились в беспорядке у меня в голове, вертелись и перепутывались с моим собственным ужасом от того, что придётся не по игре, а по правде стрелять из ружья в человека. Я чувствовал себя как будто во сне, причём в таком, какие были у меня несколько лет назад, когда я лежал в гриппозной горячке, — всё кружилось, голоса мамы и папы раздавались тысячью отзвуков, а вокруг меня повсюду вились какие-то тени, пытались меня схватить и утащить куда-то в неизвестность.

Я подгрёб к берегу, вылез, как мог, подтянул лодку к суше. Толком вывести её из воды не удалось — так меня вымотала гребля. Так что пришлось просто понадеяться, что челнок удержится и никуда не уплывёт.

Взял дробовик, неслышно поднялся на взгорок, нашёл устье туннеля — прямо за деревом, у которого мы и вылезли той ночью вместе с сестрой и Тоби.

В зарослях было темно. Луна спряталась за тучей, а ветер гремел шипами, которые стукались друг о друга с костяным звуком. Сквозь чапыжник просеивались капли дождя, смешивались с потом у меня в волосах, сбегали по лицу, солёными ручейками затекали в рот, и меня всего мелко подёргивало.

На дворе четвёртое июля, а мне так холодно!

Или теперь уже пятое? Помню, как я подумал об этом. Подумал и тут же отмёл эту мысль: четвёртое, пятое — сейчас это было совершенно не важно, важно было сосредоточиться на своей задаче.

Крадясь по лазу, я видел, как между побегами льётся какой-то неровный оранжевый свет, а перед ним шевелится какая-то тень. Ещё слышал треск, как будто чей-то большой кулак комкал сухие листья.

Я дрогнул, шагнул вперёд, добрался до конца лаза и застыл. Никак не удавалось заставить себя свернуть в широкий туннель — тот, что походил на пещеру и был украшен тряпочками и картинками с женщинами. И вдруг меня осенило. Тот лоскуток, который я здесь видел, белый с чем-то красным. Да ведь это же вышивка на платье миссис Канертон — в нём она была на той вечеринке, и в нём же, предположил я, в ночь, когда её убили!

Внезапно мои ступни будто бы приросли к земле.

Я взвёл курок на дробовике и высунулся из-за стены чапыжника.

Посреди туннеля, на том самом месте, где мы с сестрой видели следы пепелища, полыхал костёр, а на земле голышом распростёрлась Том; вокруг в беспорядке валялась её одежда, а над Том склонился какой-то мужчина — его руки бегали туда-сюда по всему её телу, а сам он издавал утробное урчание, какое издаёт при еде дикий зверь после длительного голодания. А руки сновали над ней плавно-плавно, точно он играл на фортепиано.

Вот он поднял с земли каталог «Сирса и Робака», выдрал оттуда страницу, надорвал её. В свете костра было видно, что на странице нарисована маленькая девочка. Потом он аккуратно свернул картинку в трубочку, тонкую-тонкую, и нежно опустил на землю. Я подумал о прочих жертвах, о клочках бумаги, которые нашлись у них внутри, подумал про доктора Тинна и его рассказы о фетишах.

Возле головы Том из земли торчал громадный нож-мачете, а лицо сестры было повёрнуто ко мне. Глаза у неё были широко распахнуты и полны слёз, в них отражались кроваво-красные отблески пламени. Рот плотно стягивала бандана. Руки и ноги у сестры были связаны верёвкой и выгибались под невообразимыми углами. Выглядело так, словно от малейшего прикосновения Том развалится на кусочки.

Я всё смотрел, а мужчина тем временем выпрямился, и я увидел, что штаны у него спущены и он держится за свою промежность. Он расхаживал туда-сюда перед костром, глядел на Том и восклицал: «Я не хотел. Это ты меня вынудила! Ты сама виновата, понимаешь? Ты ведь созрела. Вошла в самый сок! Сегодня вечером ты вошла в самый сок!»