Рассекающий поле - Владимир Козлов

И вот теперь, как бы между делом, я сюда приехал. То есть у меня как бы – дела! Я – деловой человек: разъезжаю вот по стране. Ну-ну.

Меня здесь никто не ждал.

Как бы я встретил вернувшегося отца? Трудно сказать. Так то – отец. А я – чужой выросший ребенок.

В городе остались две младшие сестры отца, у каждой – своя семья. А еще была единственная школьная подруга матери.

Слез с автобуса на перекрестке возле обветшавшего стадиона и пошел вдоль дороги под заборами одноэтажных строений. Я помнил, что если пройти так километра полтора, дома закончатся – и дорога уйдет в лес. И в какую сторону отсюда ни пойди – уйдешь в лес. Я даже видел уже его гребешок, я предвкушал его.

Ноги несли меня в тот дом, откуда меня увозили. Там меня нянчили баба Маша и дедушка Толя. Сейчас там живет с мужем и детьми их младшая дочь, моя тетушка, которую я всегда называл на ты, – Валя. И муж ее всегда был для меня просто Юркой.

В половине двенадцатого на пороге постаревшего домика, сошедшего с детской фотографии, я долго нажимал на звонок, пока мне не открыла тетя Валя. Она когда-то тягала меня на руках, будучи еще девчонкой. Сейчас она уже раздобревшая, подурневшая матерь двух детей и обладательница внушительного набора золотых зубов.

– О, Севка! Ты откуда?.. – она улыбалась искренне и как-то стеснительно – будто не давая губам расплыться в слишком широкой улыбке.

Я готовлюсь дать речь. Но едва произношу «Да вот, мимо проезжал», как Валя оглядывается и бросается к ползущему младенцу. Потом ей нужно что-то помыть, скоро нужно «курей» кормить. Она кричит мне о том, чего можно взять в холодильнике. Но успевает в конце концов сама разогреть мне какую-то баланду и подать в чудовищного размера миске.

Я принят так, будто вышел отсюда два дня назад. Вот вернулся «Севка» с «гулек», бухнули ему борща. И таких «Севок» полный дом. В сарае две свиньи, коза, курей без счета, во дворе пес, в доме кот, сын, дочка, муж. Так ведь еще и своей жизни хочется – для нее в зале стоит накрытый большой салфеткой выпуклый телевизор.

Эта полная чаша – эффект первого взгляда, а на второй – даже свинья болеет, и один лишь выход – не принадлежать себе совсем, не позволять себе своих интересов. Потому что, если они появятся, то разорвут этот быт, а сама обязывающая повседневность – навалится, припомнит, отомстит.

Я прохожу в зал, она сидит на диване, смотрит телевизор. Я тоже сажусь. Муж на работе, сын скоро должен прийти из школы, второй класс, малая заснула, так что говори, Севка, потише. Спрашивает, чего у нас новенького. Рассказываю, что учусь в университете, что живу теперь в другом городе, покрупнее. Хотя никто из моих здешних родственников не видел и того города, где сейчас осталась моя мать. По мере рассказа я угасаю. И тетушка наконец восклицает:

– Ну ты, Севка, и здоровый вымахал!

И смеется. Я тоже улыбаюсь.

Началось блуждание по дому, узнавание деталей, примеривание на себя усохших дверных проемов. Берешь в руки вещь, а она подсказывает, что делать дальше. Какая-то детская ветошь, которая встречается среди игрушек нового поколения для новых детей. Нашел свою любимую ложку – с выцветшей позолотой. Поднимаю голову – или, как здесь говорят, «голову» – вижу вылепленные моим отцом еще в отрочестве картины-маски. Черно-коричневый пластилин покрыт лаком. Маски похожи на греческие, открытые рты, у одной, с раззявленным ртом, этот зевок еще и направлен умелой рукою влево. Одна из этих масок висела над кроватью, на которой долго умирала его мать. Да, у папы был настоящий дар подражателя. И то, что он делал, здесь было искусством, на которое никто не смел поднять руки. А мы там, в Волгодонске, – подняли, искоренили, только во мне вот что-то засело.

Прошелся по двору, узнал огород, который мы всем семейством очищали от какого-то мусора хрустального завода. Основным мусором были темные, похожие на стеклянные, слитки в земле, которые блистали, как самоцветы. Их были мириады – некуда было сажать картошку. Мы вычищали от них огород несколько лет.

Отца здесь не видели еще дольше, чем я. Он не возвращался сюда, не подавал вестей о себе. Дело было не в том, что он забыл о детях, – он, кажется, вообще не умел помнить.

К старшей его сестре – Свете – я отправился через весь город. По центральной улице того же Ленина я прошел его насквозь за полчаса.

Света была на два года младше мамы, то есть ей еще не было сорока. Но у нее тоже была семья с тремя детьми и бедностью, которая граничила с нищетой. Я видел их холодильник – он был настолько пустым, что было неясно, зачем он вообще работает. Она вышла замуж довольно быстро – за бывшего афганца. Но каменной стеной он стать не сумел – его болтало, как и всех. Стал мотаться работать в Москву. Им, пожалуй, было ничуть не легче, чем нам. Но Света сохранилась. Мы впервые с нею разговаривали как равные. Проговорили почти до утра – это ж надо было сохранить такое желание общения! Говорили о чем попало. Но прежде всего о том, как не забывать любить, радоваться, желать чего-то. Вернее, так получалось, что этим ощущением развязывались все узлы. В ней не было ни капли отчаяния – и мне это было близко. Наш дом в Волгодонске оно посещало. Она рассказывала мне вещи, которые я даже не буду писать, чтобы их не прочли, – потому что как сам не смею ее судить, так и никому бы не позволил. Она задавалась теми вопросами, которыми мне было не с кем поделиться. Я был восхищен живым человеком, который не забывает видеть, чувствовать, думать. Как она так сохранилась? Я не мог этого понять, потому что сам знал только один путь. Но гитара осталась у Вальки. Я не мог не сравнивать Свету с мамой – и думать о том, что бедная мама забыла обо всем. Мама отчаялась.

На следующий день я навестил мамину подругу, которую хорошо помнил. Дверь открыл голый по пояс парень лет пятнадцати с уже рельефными мышцами грудной клетки. Держа спину подчеркнуто прямо, он прошел в глубину дома. Это был ее старший сын – то есть в некотором смысле мой двойничок. Но родила она его не в восемнадцать, как меня моя мама, а годика на четыре позже. Она тоже Валентина, и я даже уловил некоторое сходство со своей тетей – они обе были в халатах: профессиональные домохозяйки. Но у этой Валентины все было на ином уровне. Успешный муж в строительной компании, большой дом с приличной мебелью, сын профессионально занимается борьбой. Мы сидели в креслах напротив друг друга, между нами стоял журнальный столик, на нем блюдо с бутербродами и сваренный кофе. Мне до сих пор не приходилось видеть семей, в которых варят кофе в турках. Наверное, это примерно уровень моего научного руководителя. Валентина выглядела степенной женщиной, она говорила спокойно, мягко и рассудительно. Я смотрел на нее – и мне опять было обидно за маму: за ее неуверенность ни в чем, за готовность жить по первому чужому слову.

И пока я сидел в этом кресле, я почувствовал, что очень мне хочется, чтобы эта женщина дала мне денег. А что – ей же наверняка несложно. И рассказывая о себе, о семье, о путешествии, я уже как бы приторговывал нашими жизненными обстоятельствами. Добавлял лишний вздох, без нажима подчеркивал трудность положения. Я говорил ее же рассудительным языком, спокойно и, конечно, ничего не прося. Но логика этого разговора загоняла ее в ловушку. Она предложила мне триста рублей. Я поблагодарил и сказал, что они меня сейчас очень выручат. Прощаясь, я почувствовал спиной пристальный холодный взгляд ее сына из дальней комнаты.