Откуда берутся деньги, Карл? Природа богатства и причины бедности - Елена Котова

Нам тоже казалось в 1990-е, что мы вот-вот станем как Запад. Жителей современного сектора России это воодушевляло, их соотечественников из традиционного сектора скорее пугало… Все на деньги мерить? Никогда такого не было… Один вздумал пасеку завести и теперь мед продает, дом новый строить собрался. Другой заброшенные колхозные земли к рукам прибрал — вон амбаров понастроил, скоро от зерна треснут, никогда такого не было. Не так буквально, но с появлением непонятных новых порядков смута в головах началась изрядная.

«Как все» мы, однако, не стали — пока по крайней мере. От этого «мыслящие и образованные» разочаровались в реформах, во власти, в народе — ну не хочет он меняться, хоть ты тресни! Живет прежними представлениями, жизнью недоволен, как и сами «мыслящие», но готов мириться с чем угодно. Что за народ?

Разочаровался и Запад. В 1990-е Россия была его любимицей, а к концу нулевых стала жупелом. Именно потому, что стать «как все» у нее не получилось, и в этом виновата ее власть. У власти, конечно, грехов не счесть, но даже самая золотая власть не сотворила бы чуда — чтобы за какие-то 30 лет Россия стала «как все». Мало кто понимает силу инерции, которая тянет нашу страну назад. Отсюда и враждебность Запада, сменившая любовь, и наши собственные нетерпеливые поиски разных фантазийных «моделей». А дуальная Россия всегда будет двигаться вперед своим собственным темпом, сообразно готовности ее традиционного сектора к переменам. Главное, чтобы она двигалась хотя бы в правильную сторону, не пускаясь от нетерпения в социальные эксперименты.

Лет пять назад просвещенный мир зачитывался бестселлером Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» (Why Nations Fail). Если в одной фразе — у них неправильные институты.

Развиваются страны с «интегрирующими институтами», то есть те, где человек включен в развитие. У него есть возможность зарабатывать деньги для себя и тем самым приумножать богатство страны, он ее сам развивает, и уж конечно, ему вовсе не безразлично, куда она идет: он же причастен к ее развитию. Проваливаются же нации с «экстрактивными институтами», которые выкачивают ресурсы — природные, людские. А человек вроде сам по себе, из процесса он исключен. Он — винтик, который не выбирает, где ему руки и мозги прикладывать, за него другие решают. На множестве примеров авторы разбирают развитие ряда стран Африки и Латинской Америки, за ними — застой в СССР. Не забывают и о Китае, где нищета времен Мао сменилась «экономическим чудом»…

Какое-то время страны с экстрактивными институтами могут развиваться, но их народам дела особо нет, идет ли развитие и куда, и рано или поздно все кончается провалом. В устройстве общественного автомобиля нет естественного двигателя — сознательного, свободного труда ради денег. Ресурсы выкачивают, а законы, по которым все крутится, не складываются в самоподдерживаемый механизм развития. Бедны африканские страны с их вечной сменой диктаторов, латиноамериканские страны с их хунтами. Великий строй провалился, а чудо в Китае продлится еще максимум пару десятков лет.

Как всем понравилось это объяснение! Только вопрос: а почему в одних странах — интегрирующие, а в других — экстрактивные институты и что делать нациям, которые проваливаются? И вообще, что такое институт? Короче, все возвращается к вопросу, как преодолеть отсталость.

В середине XX века сложились понятия «первый мир» — страны Северной Атлантики, «второй мир» — это СССР и его соцлагерь — и «третий» — слаборазвитые страны Азии, Латинской Америки и Африки, бывшие колонии. В «третьем мире» жизнь миллиардного населения совсем иная, чем в первых двух. Там отсталость, часто страшная нищета, нехватка еды и воды, чудовищная смертность и детский труд. И откуда в том мире могут взяться деньги — непонятно. Но раз уж эти страны стали равноправными членами мирового сообщества, долг сообщества — их развивать! А как?

Это были золотые годы теорий развития. Появилась концепции стадий роста, «догоняющего развития», «базисных потребностей»… МВФ и Всемирный банк, пытаясь запустить развитие бывших колоний, давали им уйму денег, строили хайвеи, железные дороги, порты. Где-то пробивались ростки развития, рождались островки промышленности… Ученые строили модели, как надо распределять общественный продукт, чтобы и в нижние этажи экономики просачивались деньги, которые генерят современные анклавы (trickle down effect). Но вокруг… Все та же традиционная бедность. Как стоячее болото. «Кумулятивные силы нищеты» (выражение Мюрдаля) не отступают. Авторы бестселлера «Почему нации проваливаются?» объяснили это отсталостью «системы общественных институтов», попросту стырив это понятие у Мюрдаля, но постеснялись у него же одолжить объяснение, почему система-то меняться не хочет.

Население стран Азии веками обрабатывало землю самым примитивным и трудоемким образом. Производительность земледелия крайне низкая, почти все произведенное потребляется, избыток произведенного над потребляемым так мал, что позволяет лишь подкармливать деревенские «верхи», но на него не купить даже современной рисорушки. Детский труд — естественное явление, а вовсе не результат какой-то эксплуатации, возмущавшей Маркса. Высокая рождаемость — не причина, а следствие такого устройства: чтобы больше производить, нужно больше рабочих рук, а тут еще высокая смертность. Никого не волнует вопрос «откуда берутся деньги?», потому что продавать нечего, а купить не на что.

В одиночку в такой экономике не выжить, помогает испокон веков сложившаяся иерархия каст и кланов, коммун и общин. Уклад жизни, представления о добре и зле сформированы раз и навсегда, равно как и культурные, религиозные, социальные и демографические нормы. То есть все элементы понятия «институт». Это традиционный сектор. Пока не появились колонизаторы, именно он и был общественным устройством, кроме него, даже в самых крупных странах, два-три города, возникшие вокруг портов или резиденций правящих династий, и все.

При колонизаторах возникло еще по паре-тройке городов в каждой стране, они развивались, в них складывалась первичная переработка кунжута, каучука, чая, риса, отсюда в метрополии уходили корабли, груженные рудой. Тут водились деньги, люди перенимали уклад жизни и ценности колонизаторов, потому что могли себе это позволить. Развивались те формы капитала, который Маркс назвал «допотопным», — торгового и ростовщического. Он дотягивался до традиционного сектора по цепочке сложившихся институтов — каст, родственных кланов, но эта связь работала в одну сторону. В современный сектор еще что-то перетекало — причем никаким эквивалентным обменом тут и не пахло, а вот обратно практически ничего, только выкачивалось.

Когда у людей отбирают ресурсы, которые могли бы им помочь развиваться, когда бедность воспроизводится, она неизбежно консервирует архаичные порядки. Колонизаторы ушли, а традиционные порядки так проросли в ткань общества, что современный сектор не охватывает полностью даже пространство крупнейших городов. В Мумбае, например, 21 млн жителей, тут и биржи, и банки, и промышленные группы. А посмотришь на трафик в городе — автомобили с трудом прокладывают себе путь через толпы рикш. В самом центре — почти Европа, а чуть отойдешь — трущобы, в которых один туалет на 30 семей. Без преувеличения. И те же традиционные уклады жизни.