Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

Она дергает дверь.

Не заперто.

Ключ есть только у ребе и сторожа, но оба давно почивают. По крайней мере, должны бы. Может, ребе захотел на часок-другой уединиться? Нет. Фигура гораздо ниже ростом. И потом, ребе не нарушит собственный указ. Он – пример другим.

Она встряхивает мокрую накидку и входит в синагогу.

Внутри идеальный порядок, ни соринки, ни пылинки – Вихс расстарался. Песах, учит ребе, праздник очищения и возрождения. Перед Песахом каждый ремесленник заглянул в синагогу, и теперь всё, что нужно, подпилено, отшлифовано, надраено. Проверено, нет ли мышей в Ковчеге, выстиран закоптившийся занавес. Перел лично подновила покрывало бимы, добавив цветочные узоры в вышивку.

У Песаха есть и другая особенность. В эту пору ненавистники мстят евреям за вымышленные преступления.

Она прислушивается к бушующей грозе.

Каменные стены теплятся светом нер тамида, на всю ночь заправленного маслом.

Однако: в оконцах на женскую половину пульсирует серость.

Мерзкая, будоражащая.

Знакомый цвет.

Присев, она заглядывает в оконце. Свет сочится в щель под дверью в восточной стене комнаты. Глупо, но прежде она этой двери не замечала и не знает, что за ней, хотя трижды в день посещает службы – стоит столбом в специально изготовленных тфилин (писец Иоси жаловался ребе, что истратил целый опоек), однако на женскую половину никогда не заходит.

С какой стати? Она же мужчина. Ей самое место среди мужиков.

Если б они знали, кто она на самом деле…

Слышен отдаленный шорох, перемежаемый буханьем, – словно колымага подпрыгивает на разъезженной мостовой.

Свет пульсирует шуму в такт.

Коридором она проходит на женскую половину и останавливается, разглядывая свечение. Каждый новый световой всплеск ярче, а каждое угасание темнее предыдущего. Теперь видно, что свет скорее серебристый, нежели серый, – холодный, мертвенный, красивый.

шшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМ

И не вспомнить, когда последний раз ей было страшно.

Даже как-то приятно.

Она минует женскую половину и открывает неведомую дверь.

Серебро разбухает, облепляет ее, точно мокрая шерсть.

Каморка длиной и шириной в четыре локтя, не больше; клубится пыль. Пополам согнувшись, она пролезает в призывно зияющую тесноту и ставит ногу на нижнюю перекладину лестницы, уходящей в потолочный люк.

шшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМ

Проверяет, не сломается ли перекладина под ее весом. Но та выдерживает, следующая тоже, и в три приема она одолевает лестницу.

Комната с косым потолком залита серебристым светом, а посреди холодного адского свечения, что насквозь пропитало шипящий и бухающий воздух, еле различима человеческая фигура.

шшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМшшшшшБУМ

Ритм взывает к инстинктам, велит убивать.

Неважно, кто это, неважно, чем он занят, надо положить этому конец.

Она делает шаг вперед.

Вернее, пытается.

Свет ее отбрасывает.

Что такое? Она привыкла, что сила ее безмерна. Она снова делает шаг, но свет коробится, рычит и крепко шмякает ее о стену.

Фигура испуганно оборачивается, аура ее тотчас меркнет, являя взору низкий трехногий табурет и развернутую мешковину, на которой лежит та самая ужасная ноша – кучка речной глины.

А на столе источник шума – деревянный гончарный круг с незаконченной работой.

Круг замедляет свой бег.

Аура все меркнет.

Жажда крови гаснет.

В полминуты все замирает, горит лишь маленькая лампа, но фигура отчетливо видна.

Длинная шерстяная юбка. Платок сброшен на плечи, венчик темных кудрей. Рукава до локтей закатаны. Тонкие предплечья в грязных разводах. Изящные руки облеплены глиной и кажутся огромными. Покорность в зеленых глазах.

– Хорошо, что ты безъязыкий, – говорит Перел.

Почти идеальное сходство. Лицо любимого человека, который поцеловал его, благословил. Лицо человека, который умер четыреста лет назад.

– Как это сюда попало? – спросил Джейкоб.

– Всегда было здесь, – сказал Петр Вихс.

– Но откуда взялось? Кто это сделал?

– Никто не ведает, Джейкоб Лев.

– Тогда как вы узнали, что это Махараль?

– А как мы всё узнаем? Рассказываем детям, а те – своим детям. Мои дед и отец работали в синагоге. Я вырос на историях, которые передают из поколения в поколение.

– На мифах.

– Называйте как угодно.

Сводило пальцы: Джейкоб так стиснул керамическую голову, будто хотел ее раскрошить. Разжал хватку – на ладони остались красные вмятины.

– Можно вас попросить чуток отойти? – сказал он.

Петр отступил.

Коротышка, каким и помнился. Но на собственную память Джейкоб уже не полагался.

– Вы из этих?

– Каких – этих?

– Особый отдел.

– Впервые слышу, – сказал Петр.

– Полицейское подразделение.

– Я не полицейский, Джейкоб Лев. Мое дело – стоять на страже.

Джейкоб взглянул на керамическое лицо. Очень живое, оно, казалось, вот-вот заговорит голосом Сэма.

Нельзя. Я не разрешаю. Я запрещаю тебе.

Нельзя так поступать со мной.

Ты меня бросаешь.

– Почему вы пустили меня на чердак?

– Вы попросились.

– Наверняка многие просятся.

– Не все они полицейские.

– А кто?

– Туристы, – усмехнулся Петр.

– Лейтенанта Хрпу сюда приводили?

Охранник покачал головой.

– Тогда кого?

– Боюсь, я не вполне вас понимаю, детектив.

– Вы сказали, это место на всех по-разному действует. На кого еще оно подействовало?

– Это древний чердак, Джейкоб Лев. Я не могу утверждать, будто знаю обо всем, что тут происходило. Знаю только, что одни обретают здесь радость и покой. Другие ожесточаются. Кое-кто не выдерживает и сходит с ума. Но здесь все меняются.

– А я? Что произошло со мной?

– Я не умею читать мысли, детектив.

Дикий смех:

– И на том спасибо!

– Пожалуй, нам пора возвращаться, Джейкоб Лев.