Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

М. У. Ну… в общем, да… если начистоту. (Смеется.)

Ф. Б. А как вообще здоровье?

М. У. Мм… да так себе. Я думаю, когда закончу этот роман, все же надо уменьшить количество сигарет. Со спиртным проблем нет, разве что когда такси вызываешь. Примерно в половине случаев шоферы говорят: «Не, я вас не повезу! Вы ж мне ща всю машину заблюете!»

Ф. Б. Иначе говоря, твое внешнее преображение — это не попытка стать похожим на сморщенного Поля Леото[326]?

М. У. Понятия не имею, как он выглядел. Меня иногда сравнивают с Генсбуром[327], но это нелестное сравнение, потому что мне больше нравятся Мишель Польнарефф[328] и Джо Дассен.

Ф. Б. Как? «Она в высоких сапогах до верха длинных ног / Над этой чашей — красоты невиданной цветок»[329]. Разве тебе это не нравится?

М. У. Да ну… Я лучше писал. Кстати, хочу уточнить: я очень люблю песню как жанр. Лет в одиннадцать-двенадцать я уже вовсю слушал хит-парады. Но эстетический шок я пережил, когда открыл для себя рок.

Ф. Б. Твой царь и бог по-прежнему Пол Маккартни?

М. У. Да, но Шуберта я люблю не меньше.

Ф. Б. Могу засвидетельствовать, что своими глазами видел, как ты плакал под «Let it be». Это было в Гетари[330]. Слушая Шуберта, ты тоже плачешь?

М. У. Да, помню, когда я слушал «Пастуха на скале», то разрыдался в голос прямо посреди концерта. Это сбило певицу, потому что я не умею плакать тихо. Хотя, может, она была довольна, что кого-то ее пение проняло до слез, но все равно это было страшно неловко. А вступление кларнета — вообще один из самых прекрасных моментов, которые я в своей жизни слышал… Когда я пытаюсь представить, что являет собой гений, я думаю о Бетховене, а не о Шекспире. Еще недавно моим кумиром был Маккартни, а теперь, когда я состарился, это Джими Хендрикс[331]… Встреча с Игги Попом тоже была для меня огромным счастьем. Песня «1969 год» группы «Студжиз» — это первый диск, который я купил в своей жизни.

Ф. Б. Что удивительно — это что твои стихи положили на музыку Игги Поп, Карла Бруни и Жан-Луи Обер[332]. Они все такие разные!

М. У. Мм… Сочинители самого высокого уровня без труда находят меня! (Улыбается.)

Ф. Б. А ты ведь скоро собираешься на открытие улицы, названной твоим именем, в испанском городке Мурсия. Что ты чувствуешь, как это, когда у тебя есть своя улица?

М. У. Мм… Это забавно. По-моему, это произвело впечатление на твою дочь.

Ф. Б. Да, она была потрясена. По-моему, тебе следует там жить. Тогда можно будет писать на конверте: г-ну Мишелю Уэльбеку, улица его же имени.

М. У. Мм… Даже удобно… В этом есть что-то дворянское.

Ф. Б. Тебе понравилось играть самого себя в «Похищении Мишеля Уэльбека» Гийома Никлу?

М. У. Это было весело, потому что похитителям осточертел их заложник. Получилось что-то вроде стокгольмского синдрома наоборот. А я лишний раз подтвердил свою репутацию поверхностного дилетанта! Что касается диска Жан-Луи Обера, должен признаться, что ровным счетом ничего не делал. Проект меня увлек, но делать я ни черта не делал.

Ф. Б. При этом твои стихи вошли в престижную серию «Поэзия» издательства «Галлимар». Агата Новак-Лешевалье, автор предисловия, считает, что ты владеешь искусством «сталкивания». Ты сам формулируешь это так: «Нам требуются небывалые метафоры; нечто вроде религии, принимающей во внимание существование подземных автостоянок»[333].

М. У. Это была безумная затея! Для меня оказалось проблемой выбрать последовательность стихотворений в этой антологии: как только какой-нибудь стих казался мне хорошим — бац! — у меня менялась концепция. Это было как делать монтаж. Сборник «Непримирившийся» — действительно лучшее, что я написал.

Ф. Б. Насколько я знаю, ты писал свой роман (речь идет о «Покорности») на Кубе и в Таиланде. Ты нарочно делаешь это в странах, где не говорят по-французски?

М. У. Мне нужно чувствовать себя один на один с языком. Там я целый день не говорю по-французски. Французский — только для письма, это помогает сосредоточиться.

Ф. Б. Как ты начинаешь новый роман? Подыскиваешь сюжет или просто ждешь вдохновения?

М. У. Мм… Ты думаешь, думаешь над ним, потом приходят первые страницы, потом ты просто продолжаешь. И оп — пошло дело.

Ф. Б. Ты несколько раз говорил мне, что любишь длинные романы, потому что они позволяют переселиться в текст, устроиться поудобнее и из этого положения следить за развитием истории и персонажами…

М. У. Может, я не прав, но с этой книгой еще больше, чем с предыдущими, я стараюсь, чтобы все было идеально, и все время правлю текст. Так что следующий роман будет короче.

Ф. Б. Вот это здорово!

М. У. То есть как это «здорово»?

Ф. Б. Э-э-э… просто я ленив…

М. У. Ну это уж и вовсе свинство! Признайся сразу, что от моих книг тебя воротит!

Ф. Б. (Смеется.) Гонкуровская премия изменила твою жизнь?

М. У. Нисколько. Единственное, что изменилось, — это что мой новый роман не обязательно должен выйти к сентябрю.

Ф. Б. А я публикуюсь как раз в сентябре.

М. У. Конечно, у тебя «Гонкур» еще впереди.