Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

Ф. Б. В книге «Спорт и развлечения», да и в вашем последнем романе, вы называете Францию самой гедонистской страной в мире, «светским раем».

Дж. С. Да, это правда. Вы знаете, я никогда не жил долго в Париже. Самое большее — несколько недель. Но этого достаточно, чтобы понять, что здесь царит вкус к жизни. Франция — это страна, где чудесно быть одному, но быть не одному, а с кем-то, не менее чудесно.

Ф. Б. Все ваши романы построены на воспоминаниях. У Жана Ренуара есть фраза, которую вы часто цитируете: «В жизни единственно важные вещи — те, о которых вы вспоминаете». Мне кажется, это сюжет вашего последнего романа «И больше ничего»: все важные моменты жизни, собранные воедино. Этот роман — вымышленная версия вашей автобиографии «Сжигая дни»?

Дж. С. Я бы не сказал, они сильно отличаются друг от друга, хотя здесь тоже перед нами разворачивается жизнь человека второй половины ХХ века. Главная разница в том, что в этой книге все придумано! И потом, кроме человека, от чьего лица ведется повествование, есть еще много других персонажей. Я постарался написать более живую и менее последовательную книгу, чем мои «Воспоминания».

Джеймс Солтер заказал кибронских устриц, а к ним курчавый салат с кусочками жареного сала и яйцом в мешочек. Я — поджарку из козьего сыра и салат с омаром. Позже вы поймете, до какой степени это важно (когда мы будем говорить о Колетт). Он делает заказ по-французски, но на мои вопросы отвечает по-английски.

Ф. Б. Вы по-французски общаетесь только с официантами?

Дж. С. (по-французски). Я говорю… только на ресторанном французском.

Ф. Б. (снова по-английски). Ваш издатель Оливье Коэн упорно меняет названия всех ваших книг при переводе на французский. Так, «Light Years» (легкие годы) превратились в «Абсолютное счастье», а «All that is» (это все) стало «И больше ничего».

Дж. С. Он это делает с моего благословения. Если названия переводить дословно, то получается белиберда, двусмысленность.

Ф. Б. Но вы же любите двусмысленность. Вы любите, когда читатель не в состоянии различить, где правда, а где вымысел.

Дж. С. Воображение и есть реальность. Все, что в романе вымысел, на самом деле правда. Роль писателя состоит в том, чтобы рассказать словами все, что он ощущает как реальность.

Ф. Б. Описание войны в начале романа «И больше ничего» очень реалистично. Вы большой мастер деталей, как Набоков. Например, когда в первых сценах сравниваете пули с пчелами…

Дж. С. Вы ведь тоже, кажется, пишете? Значит, вы и сами знаете, как рождаются эти детали. Что касается пчел, я их слышал своими ушами.

Ф. Б. Вы хотите сказать, что слышали их в Корее, когда летали на истребителе? Пули жужжали, как пчелиный рой?

Дж. С. Нет, конечно! Когда летишь в самолете, рев мотора перекрывает свист пуль. Ты вообще ничего не слышишь. Это совсем не так, как по телевизору! Когда я летал, я слышал только рацию и собственное дыхание. В истребителе летчик слышит в основном свое дыхание.

Ф. Б. А звук вражеских самолетов?

Дж. С. Его ловишь! Один раз, помню, я услышал, как взорвался самолет. Слава богу, это был не мой! Однако, возвращаясь к литературе, мне кажется, метафорами нельзя злоупотреблять, потому что они утяжеляют ткань текста. Это очень интуитивно. Нужно равновесие между дорогими нашему сердцу находками и историей, которую мы рассказываем.

Ф. Б. Чувствуется, что в этом последнем романе вы большое значение придаете простоте изложения, но в то же время текст получился очень изысканный, очень продуманный… Любопытно, что вы часто опускаете глагол.

Дж. С. Это не нарочитый прием. Я пишу, как само идет, иногда это фразы, которые я услышал, иногда то, что я успел записать… Я пишу, чтобы то, о чем я пишу, не исчезло, — вот и все.

Ф. Б. «Вот и все»! Это же название вашего романа!

Дж. С. (Смеется.) Вам, наверное, следует пить меньше белого вина.

Ф. Б. Двадцать первый век вас пугает? То, что люди не хотят помнить, то, что книги становятся не нужны…

Дж. С. Не знаю, и никто ничего не знает. Просто продолжаешь писать, а там — что будет, то будет, мы ведь бессильны что-либо изменить.

Ф. Б. В это лето мы празднуем семидесятилетие освобождения Парижа от оккупации…

Дж. С. В юности я снимал квартиру вместе с одним человеком, который в этих событиях участвовал… Он описывал мне в письмах, какая это была радость.

Ф. Б. Относительно вас у меня есть одна теория. Вы пишете с жаром, но вместе с тем отстраненно. Мне кажется, что этот стиль, одновременно точный и отстраненный, — наследие войны. Вы ветеран корейской войны, и все писатели, которые воевали, в этом с вами схожи: Сэлинджер, Ирвин Шоу, Хемингуэй, Дос Пассос, Чивер, Мейлер…

Дж. С. Не знаю, что уж у нас такого общего! Вы говорите, что война людей меняет. Так оно, собственно, и есть. Но я думаю, что из всех, кого вы назвали, Сэлинджер больше всех испытал на себе ужасы войны. Он-то действительно прошел ее. Ирвинг Стоун — в меньшей степени. Слышать разрывы снарядов в трех километрах и находиться в самом пекле сражения — разные вещи.

Ф. Б. Считаете ли вы, что тема войны — айсберг американской прозы?

Дж. С. Надеюсь, что это не так! Агрессия — да. Жестокости в Америке все больше. Даже страшновато делается. Это единственная страна, где люди хранят дома оружие!

Ф. Б. В Швейцарии тоже у всех дома имеется огнестрельное оружие.

Дж. С. Только швейцарцы, пожалуй, реже им пользуются. Вообще-то, в своих книгах я не часто вспоминаю об американской жестокости. Меньше, чем Кормак Маккарти, к примеру. Я скажу, что война просто позволила мне иначе взглянуть на жизнь. Военно-воздушные силы не так ужасны, как пехота или военно-морской флот.

Ф. Б. В принципе, писатели лучше всего пишут в молодости. Старея, они начинают повторяться, делаются небрежны в стиле… впадают в маразм. Вы же — исключение, подтверждающее правило! Вы как старое французское вино — все лучше с годами. В чем ваш секрет?

Дж. С. Танин! (Смеется.)

Ф. Б. Трудолюбия вам не занимать. А не хочется ли вам отдохнуть от трудов праведных?

Дж. С. Нет, напротив, я очень ленив. Но на заслуженный отдых пока не собираюсь! Мне вечно кажется, что я мог бы писать лучше. Разумеется, это требует больших усилий, и я вынужден себя заставлять.

Ф. Б. А новеллы вы все еще пишете? У вас были отличные новеллы, вы могли бы продолжать в том же жанре.

Дж. С. Да, но короче еще не значит легче!

Ф. Б. Вы часто вспоминаете Колетт[344] как писательницу, оказавшую на вас большое влияние. Если читать вас невнимательно, это может вызвать удивление. Вы сам читали ее по-французски?