Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

А поверх всего этого – чистейшей воды священная красота Софи Трой.

В тот пятничный вечер я вновь прошел по аллее, и, кажется, окончательный довод в мою защиту сложился такой: я заберу Чарли в кино, однако увижу Софи, когда та спустится определить личность гостя, и, подобно персонажам фильмов, чьи реплики вырезают, пусть заявлю я о себе глазами.

Таксомотор вкатился по аллее, Хини остался верен букве договора найма и не подобрал не платящего пассажира, а также, еще раз отдавая должное кодексу извозчиков, показал, что никак не учитывает услады прошлой недели. Все было сказано облаком поднятой пыли. Хини подъехал к подножью лестницы и, как прежде, встал на холостых оборотах, выкрутив окно вниз и выставив локоть столь характерно, что Маккарти следовало бы учесть это положение руки, когда Хини укладывали в гроб. Тучу шевелюры своей Хини в мою сторону не повернул, а я в ответ по-хозяйски быстро и уверенно поднялся по ступенькам, с выдуманным ощущением права на это, кое тут же не оправдал, нажав, как чужак, на ручку двери и следом чрезмерно громко постучав дверным молотком.

Мимолетно подумал я, что дверь откроет Доктор, тут же – что откроет ее с дробовиком в руках. Приемная была цитаделью, но вдобавок имела репутацию гибельного места. Подцепил в приемной небось – такова была одна из общепринятых фахских премудростей, проистекавшая из чудно́й ереси, что люди оставляли там свои немощи, будто старые тряпки, и всяк, кто потом поступал в приемную, мог их подобрать. Было в Фахе много и таких, кого в приемной видели в последний раз. Она поехала в приемную – катастрофическое объявление, означавшее, что довольно скоро церковному хору предстоит приготовиться к похоронам.

Дверь открыла Софи.

Все во мне пало на колени. Все во мне поклонилось. В часовне моего “я” зажглись все свечи.

Когда Софи Трой открыла дверь, я утратил дар речи, я всего себя утратил, и вместо того, чтобы пасть на колени и поклониться, вместо оперных жестов, свойственных пылким влюбленным, вместо глянцевоокой поэзии я замер на верхней ступеньке в трубадурской своей рубашке и произнес последнее из того, что хотел бы:

– Я к Чарли.

Легкая морщинка пролегла по ее серьезному лбу, и дверь она держала полуоткрытой.

– Она звала меня. Неделю назад.

Дверь это не открыло. Еще миг Софи прилаживала эту новость к знанию, уже полученному от Чарли, – это очередное подтверждение захватывающей дух, несусветной бесшабашности сестры, которую, к досаде своей, она в равной мере порицала и обожала.

– Зайди-ка.

Я вступил в мебельный хаос вестибюля, где теннисная сетка по-прежнему отчасти служила дверным ковриком, отчасти обитала на лавке, делаясь все путанее и от времени, а также от того, что хранили ее в шкафу вместе с сетками для ягодных кустов, и от физической близости и сходства натур они поженились. Чтобы не выдать себя, я обращался со всем в Авалоне так, будто это в порядке вещей, и встал на сетку; ее ячейки приняли в себя мои пятки.

– Сюда.

Софи показала на гостиную. Уже подобрала книгу, отложенную, чтобы открыть дверь, и интересовала Софи в первую очередь книга.

Хотел бы я думать, что собрался тогда сказать: Можно с вами поговорить?

Но нет, не собрался, потому что, когда я входил в гостиную, она произнесла:

– Это Дюк, – и встала чуть в стороне, взгляд ее – не то чтобы озорство, но игра, и, вероятно, вся история ее отношений с сестрицей-сорвиголовой.

Времени осмыслять это не было, я оказался лицом к лицу с целой Америкой зубов, от-берега-к-берегу и от-моря-до-яркого-моря[119], и воздействовали они так, что хотелось держать свой рот закрытым и полуостровную свою линию берега не обнажать.

– Простите. Вы кто?

Дюк был широк, мясист и дружелюбен, открыт. Умищем не перегружен, как говорили в Фахе. С копной черных кудрей и розовыми губками бантиком. Глаза – полированные пуговицы, как у человека, для кого в мире все происходит по плану. Костюм темно-синь, галстук багрян, ботинки буры, а все вместе – ансамбль взрослости, какая смотрелась не только гораздо старше, но и вообще недосягаемо для меня.

– Ноу.

– Но – что? А звать-то вас как?

– Меня зовут Ноу – от “Ноэл”.

– Как поживаете? – Он потряс мне руку, словно мы с ним деловые партнеры.

Софи все еще стояла у двери, не в силах отстраниться от происходящей катастрофы. К неразберихе, какую представляла собой любовная жизнь сестры, у Софи был отстраненный научный интерес, и она еще на миг продлила паузу, заложив пальцем книгу.

– Вы здесь к кому?

Ответы тут могли быть спорые, ловкие и остроумные. Я не знал ни одного.

– Он ко мне, – сказала Ронни.

Имелась в ней спасательская сноровка, к коей часто прибегали, как осознал я в тот миг. Ронни возникла в комнате так, как, наверное, возникает удача. Я никаких слов найти не смог. Во лжи ее никто, разумеется, не заподозрил – из-за вескости ее персоны и общего вида взрослой ответственности. Не только хозяйство держала она на плаву, но и весь мир – вот о чем подумал я. Она со всем управлялась – с отцом, с пациентами, с домом, с одной необузданной сестрой и с одной святой. Очевидной красавицей, подобно сестрам, не была, однако имелось в ней своего рода устойчивое и несомненное изящество, а также меланхолия, кою именуют мудростью.

– Привет.

– Превосходно, – проговорил Дюк. Все всегда складывалось легко и просто. Он засветил немножко Америки.

– Выздоровел? – спросила Ронни.

– Почти, – отозвался я, но вопрос был адресован Дюку.

– Не мог больше ждать, – ответил он и вскинул брови – ой-ёй! – словно ляпнул что-то грубое, и, вероятно, так оно и было, но среди нас, приятелей, это пустяки.

– Индюк? – По лестнице дробно застучали каблучки Чарли.

Заслышав свое прозвище, Дюк хихикнул.

Софи сверкнула на меня очами, чтоб я не предал ни ту ни другую ее сестру. Тут вошла Чарли, и я оказался в одной комнате со всеми тремя сестрами Трой и предельно далеко от собственной жизни.

– Ой, привет, – произнесла Чарли. Мы за секунду обменялись взглядами, курс обмена явно не в мою пользу, я остался, в общем, на бобах. – Прохлаждаться некогда, опоздаем, не рассиживайся, поехали, Индюк.

Он щелкнул пальцами на обеих руках и двинулся к ней.

– Рад познакомиться, Ниалл, – сказал он походя, никто из нас его не поправил, и они выплыли за дверь, словно сказочные созданья из другого мира.

(Через три года они поженятся, июньским днем, какой разочарует Фаху, поскольку предвкушение, зародившееся после первого объявления о помолвке – Почтеннейший доктор Джек Трой из Авалон-хауса рад объявить, – быстро убила весть о том, что свадьба состоится вне прихода. Но сперва в Фахе возникла лихорадка планирования. Газете с объявлением еще и дня не исполнилось, а миссис Куилли с места в карьер понесла свое грузное гузно в город к цветочнику. В автобусе ей четырежды удалось ввернуть в разговор светскую свадьбу. У цветочника она подпустила знатную лимерикскую семью и добавила вдогонку кивок, чтобы всем этим объяснить, до чего красиво все нужно будет устроить. Шли разговоры о брачных обетах, о Епископе и о Генделе, хор мобилизовали и перевели в режим удвоенных вечерних смен – и все это, пока Дилли Уолш, постоянно пытавшаяся увернуться от благословения собственной плодовитости, две недели спустя не вышла из приемной и не нанесла публике смертоносный удар из трех слов: “Не тут будет”. В день события, дабы не потерять лицо, миссис Куилли цветы не отменила. Фахское решение воплотилось в цветочной арке – во всяком случае, по названию, – возведенной у выезда с аллеи Авалона, и хор исполнил под дождем Генделя, когда в наемном темно-зеленом “райли”[120] с салоном, обитым бисквитной кожей, Хини, целиком облаченный в свадебный наряд, включая бутоньерку и всякое прочее, в комической шоферской кепке поверх тучи, вывез Доктора и невесту из ворот и направился к Лимерику, Чарли изобразила неспешное помахивание Королевы, какое отчасти было приветствием свите, а отчасти прощанием и вдохновило Джона П. на его бессмертное замечание: “Чисто породистая она”, а у Доктора, говорят, в усах мелькала тень улыбки – возможно, оттого, что он прозревал окончанье всему этому, и через два часа в редемптористской церкви Горы Святого Альфонса он его еще и услышал, когда мистер Дюк Харт шагнул вперед, взял невесту за руку и сказал: “Я беру тебя, Шарлотта”, и на том не стало больше Чарли Трой.)