Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - Сергей Цветков

Сегодня есть все основания утверждать, что летописно-житийная история злодейств Святополка Окаянного едва ли заслуживает того авторитета, которым она долгое время была окружена в отечественной историографии, — слишком много в ней несообразностей и внутренних противоречий. Укажем наиболее слабые ее места.

Во-первых, действие разворачивается в условиях полнейшего пространственно-географического и временного произвола. Борис, которому вроде бы назначено княжить в Ростове, почему-то находится при отце и воюет с печенегами на границах Переяславской земли. Между тем Ростовская земля была присоединена к Переяславскому княжеству только четырьмя десятилетиями спустя, в результате раздела Руси между Ярославичами (сыновьями Ярослава Мудрого), и, следовательно, ранее не имела самостоятельного княжения.

Еще удивительнее, что Святополк, туровский князь, в день смерти Владимира внезапно обнаруживается в Киеве. Может быть, его заранее вызвали к постели умирающего Владимира? Но тогда почему он обретается в Киеве, а не на Берестовом? Впрочем, согласно Несторову «Чтению», Святополка в Киеве вовсе не было; но и конкретное местонахождение его не указано, читаем только, что, узнав о кончине отца, «Святополк… вседе на коня и скоро доиде Кыева».

Задумав устранить Бориса, Святополк едет подыскивать исполнителей в Вышгород, то есть в противоположную от Альты сторону. Убийцы ночью (!) безошибочно находят в степи шатер Бориса. Покинутый отцовской дружиной Борис все это время стоит на Альте, даже не пытаясь перебраться в соседний Переяславль, под защиту городских стен.

Глеб, напротив, демонстрирует чрезвычайную подвижность, которая, однако, вызывает не меньше вопросов, чем медлительность его старшего брата. Он держит путь верхом из Мурома в Киев через Смоленск[178], но до Смоленска добирается не по Окско-Клязьминскому междуречью, как это было бы естественно сделать всаднику, а долгой кружной дорогой вдоль верхнего течения Волги, что имеет смысл лишь при путешествии в ладье (в расчете доплыть до Вазузы, откуда рукой подать до верховьев Днепра). Далее Глеб с дружиной, послы Ярослава и подосланные Святополком убийцы чудесным образом сходятся практически в одно и то же время в одном месте (на Смядыне), причем Глеб, извещенный Ярославом о грозящей ему опасности, не уходит назад в Муром, не отдается под защиту Ярослава, не прячется в Смоленске, а заплывает в днепровский приток (иначе говоря, загоняет сам себя в тупик), где его и обнаруживают убийцы, опять-таки проявившие отменный нюх.

В самый последний черед Святополк вспоминает о Святославе, сидящем в «Деревах», то есть в непосредственной близости от Киева. Этот сын Владимира совсем не торопится к умирающему отцу, никак не реагирует на убийство Бориса и бежит «в угры» только после расправы с Глебом, а его убийцы, бросаясь за ним в погоню, проявляют завидную прыть.

Убийцы захватывают ладью князя Глеба. Миниатюра Радзивилловской летописи

Нет ни малейших оснований думать, что перечисленные подробности гибели младших сыновей Владимира взяты из исторического предания. Слишком многое говорит за то, что у зачинателей древнерусской письменной традиции о Борисе и Глебе не было под рукой никаких других исторических материалов, кроме могилы братьев в вышгородской церкви Святого Василия да церковных записей об их поминовении, где они, вероятно, значились лишь под своими крестильными именами[179]. Недостаток в источниках пришлось восполнить собственными фантазиями, вроде генеалогических изысканий относительно «болгарских» корней Бориса и Глеба, происхождения Святополка «от двою отцю» и проч., а также заимствованиями из западнославянской агиографии — житийных преданий о святом Вацлаве (Вячеславе), святой Людмиле и т. д.

Слепое следование сомнительным извивам летописно-житийной интриги не было обязательным даже для современников, и, например, преподобный Нестор вообще убрал из своего «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» названия конкретных местностей, в том числе те, где братья приняли смерть, и посчитал, что несовершеннолетнему Глебу правдоподобнее будет не княжить в Муроме, а быть «при отце» в Киеве и погибнуть от руки убийц при попытке бежать «в ко-раблеце» на север. Разумеется, такое вольное обращение с летописно-житийным сюжетом было бы невозможно, если бы последний опирался на твердую историческую основу и общеизвестные факты.

Второе, что бросается в глаза, — это немотивированность действий главных героев летописной повести о Борисе и Глебе или несоответствие мотивации их поступков историческим реалиям начала XI в. Святополк злодействует, потому что он злодей по натуре. Борис и Глеб добровольно обрекают себя на смерть, идя до конца в своем послушании старшему брату («Не буди мне возняти руки на брата своего старейшего: аще и отец ми умре, то сь ми буди в отца место», — говорит Борис).

Однако на Руси конца X — начала XI в. власть старшего брата над младшими и даже отца над сыновьями отнюдь не была подобием монархической власти и никогда не переходила границы нравственно допустимого. В случае нарушения старшим братом своих «родительских» обязанностей по отношению к младшим братьям те имели полное право отказать ему в повиновении. Так когда-то поступил Владимир, так поступит и его сын Ярослав. Добровольная смерть Бориса и Глеба никак не могла быть их нравственным и политическим долгом. Морально-политическая идея безусловного послушания старшему брату созрела гораздо позже, в условиях княжеских распрей конца XI в., и была перенесена древнерусскими книжниками в прошлое в качестве политического урока для современников. Эта назидательность особенно видна у преподобного Нестора, который заканчивает свое «Чтение о Борисе и Глебе» такими словами: «Видите ли, братья, коль высоко покорение, еже стяжаста святая к стареишу брату. Си аще бо быста супротивлися ему, едва быста такому дару чудесному способлена от Бога. Мнози бо суть ныне детескы князи, не покоряющеся старейшим и супротивящеся им; и убиваемы суть; ти не суть такой благодати сподоблени, яко же святая сия».