Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины - Галина Артемьева

…Ничего себе: русский философ-идеалист в советском вузе! И до сих пор жив… Я не знала, верить ли этому или нет. Но вот именно так сказал тогда тот мальчик. И я это запомнила, не думая, что придется мне встретиться когда-нибудь с советским философом-идеалистом.

И мне — повезло! И все, что ни делается, в итоге оборачивается к лучшему — это проверено.

Очень хорошо помню этот день. 21 августа 1968 года.

Впервые за свою сознательную жизнь я ощущала удивительную свободу. Мне не надо было готовиться к экзаменам! Все — сдано. Результат — получен. До сентября — полно времени. Можно просто ничего не делать. Вот так — ничего! И — с чистой совестью! Редкое блаженное чувство.

Я сидела на кухне, пила какао с яблоком вприкуску. Я блаженствовала. Приемник на кухне что-то вещал. И вдруг я услышала: наши войска вошли в Прагу!

Я могу описать свои ощущения — не больше. И не меньше.

Несколько раз в моей жизни я потом испытывала подобное. Только несколько раз потом. А до того — ни разу.

Я испытала жгучий стыд, отвращение и боль.

Я была одна дома и не стеснялась рыдать. Я плакала и проклинала наш позор и собственное бессилие.

Я отчетливо ощущала смрад лжи: «По просьбе трудящихся Чехословакии…»

Это была — буквально — реакция организма. Никто меня не учил и не готовил воспринять подобную новость именно таким образом.

Но люди реагируют на ложь отвращением.

И на несправедливость, и на подлость — отвращением.

Моя вера в то, что все у нас идет правильно, а будет еще лучше, рухнула разом. Окончательно и бесповоротно.

А жизнь шла своим чередом.

В конце 1967 года случилось эпохальное событие. Говорю «эпохальное» не ради пышности, но ради правды. Именно так. Журнал «Москва» начал публикацию романа Булгакова «Мастер и Маргарита».

Мне номер журнала принесла Танюся из библиотеки Академии имени Фрунзе. Ей там для меня откладывали все новинки. Я оказалась в привилегированном положении: могла читать долго и обстоятельно. Большинству жаждущих читателей журнальный номер доставался на одну ночь. И попробуй не отдай, зажми. Больше никогда и ничего не получишь. Закон возвращения журналов был чтим свято.

Чем был этот роман для нас?

Это — книга нашего поколения. С него начиналось многое… Судьбы менялись.

…Когда-то Танечка рассказывала мне, как ходила в конце 20-х на поэтические чтения Маяковского. Как он поражал ее своей мощью, резкостью. Его спросили:

— Маяковский, почему вы употребляете мат в своих стихах? Когда вы это прекратите?

От ответил:

— Когда перестану слышать его от вас. — И обвел рукой зал.

Моя Женечка ходила на выступления Вознесенского, Рождественского, Евтушенко.

А нам достался Булгаков. Не с опозданием. В самое время.

И вырос передо мной Иерусалим. И Понтий Пилат «в белом плаще с кровавым подбоем», и Иисус.

Все ожило.

Так появлялась вера.

А параллельно — в серии «Литературные памятники» вышел двухтомник Тацита. Он каким-то чудом легко мне достался. Только вынесли на прилавок в «Доме книги», а я оказалась рядом. И случайно были деньги. Я читала и перечитывала Тацита. И то, о чем говорил Берлиоз Бездомному в романе (об упоминании Тацитом Христа), нашла у древнеримского историка в «Анналах».

Вот тут я и начала образовываться. Искать. Вычитывать.

Опять же — делала записи, помечала, думала.

Однажды, весной 1969 года, хорошо помню, что это было на Пасху (надо бы посмотреть число), позвонил мне мой знакомый, тот самый, что утешал и рассказал о Лосеве, и предложил погулять по Новодевичьему кладбищу. Мы встретились на «Спортивной». Он пришел с другом, с которым вместе учился в школе. И пошли мы бродить по кладбищу. Вышли к могиле Булгакова, случайно, как мне показалось, наткнулись. И вот этот новый знакомец, оказывается, был знаком с Еленой Сергеевной Булгаковой — Маргаритой. Ну, не так, чтобы очень близко знаком, но родители его водили его пару раз к ней. Он рассказал про камень на могиле Булгакова. Этот камень назывался «Голгофа» и лежал на могиле Гоголя. А потом Гоголя помпезно перезахоронили, поставили на могиле мраморный памятник. И Елена Сергеевна попросила отдать «бесхозный» камень с могилы Гоголя ей. И получила его. И установила на могилу мужа.

…Как все в русской литературе складывается мистически… Какие она знает передачи знамен — и судеб… Из рук в руки… От могилы — к могиле…

Этот рассказ меня очень впечатлил. И, видя это, рассказчик предложил невероятное: познакомить меня с Еленой Сергеевной.

Но этого не случилось. Как-то все откладывалось. Да я и не надеялась на такое чудо. А в 1970-м Елены Сергеевны не стало.

А еще — у нашего поколения была Таганка. Театр на Таганке. Чтобы туда попасть, люди ночами стояли в очереди, устраивали переклички… Мне повезло: у меня была подруга Галя Антонова — с который мы познакомились на одной из олимпиад по русской литературе, — оказавшаяся настоящей и верной поклонницей Таганки. Она-то и добывала билеты.

Мне удалось по несколько раз посмотреть «Добрый человек из Сезуана» Брехта, «Антимиры» Вознесенского, «Послушайте», по стихам Маяковского, «Десять дней, которые потрясли мир» (пьеса о революции, созданная по мотивам книги американского журналиста Джона Рида) — запомнилось, что перед этим спектаклем билеты у нас проверяли не просто вахтеры: актеры в одежде революционных матросов накалывали часть каждого билета на штык — о как!

Огромной силы была постановка «Жизни Галилея» Брехта.

Самое сильное впечатление — «Гамлет».

В роли Гамлета в фильме Козинцева (1964) блестяще выступил Смоктуновский, прославившийся сразу, как вышел фильм на экраны.

«Гамлета» у нас знали все. Как сейчас бы сказали, это был культовый фильм.

Но и спектакль на Таганке стал культовым. Гамлетом был Высоцкий. И играл он сильно. Высоцкого знала и любила вся страна. В старших классах, благодаря магнитофонным записям, мы пели вслед за ним «Страшно — аж жуть» — передавали друг другу записи… Он был кумиром.

…В «Гамлете» он выходил на сцену в черном свитере с открытой шеей и в черных джинсах. С гитарой. Казалось, сейчас зазвучит его песня. Но в полной тишине раздавались стихи Пастернака из все еще запрещенного «Доктора Живаго» — «Гамлет». Высоцкий говорил:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку…

(…)

…Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.