Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– О, это чудесный роман, – оживился Василий, – «Александрия», путешествия Александра Македонского по разным дивным странам. Ты ведь знаешь, кто это? Ему с детства, оказывается, была предсказана ранняя смерть, но он не отчаялся и продолжал жить наперекор судьбе. Постоянно рисковал головой! Однажды, во время войны с персами, сам явился во дворец к их царю Дарию под видом собственного посла. Его узнали. Пытались пленить. Он сумел убежать. Потом победил Дария в бою. Прекрасная, завидная судьба! Как мне хочется путешествовать. Если бы не хромота, тоже прикинулся бы послом и отправился куда-нибудь на край света, в Персию или Индию, – Василий увлёкся рассказом, казалось, забыл про обвинение, про еретиков.

Александр умер нестарым, но какие деяния совершил, какое войско собрал, кого только у него не было: греки, сирийцы, индийцы, египтяне. Чудная книга – почитай обязательно. Кстати, после смерти царя ангел Господен его душу и отнёс, куда Бог повелел. А ведь царь Александр был язычником. Мы же с Фёдором – православные с пелёнок и от православия не собираемся отказываться. Учения новгородцев полностью не разделяем, но кое-что готовы были бы принять. Я, как и они, против монашества. Против: оно противно человеческому естеству, да сам Христос монахом не был. Еретики, когда отрицают монашество, приводят это как довод. Смешно! Забывают, что не признают самого Христа.

Василий подошёл к Анне и обнял её за плечи (во время его длинной речи она устроилась в деревянном старом кресле за столом). В объятии не было страсти, только нежная доверительность.

– Я, как и они, не верю, Анычка, в скорый конец света: его уже не раз предсказывали и называли год, и всякий раз ошибались. Этого не может быть, чтобы мне осталось каких-то семнадцать лет или даже меньше любить тебя. Я так рад, что ты пришла сегодня ко мне в неурочное время. Я действительно ошалел от счастья, прости меня. Любовные утехи непристойны, грубы, некрасивы, и настоящий мужчина должен уметь их приукрасить. Меня этому не обучили. Но чтобы доставлять тебе впредь только удовольствие, я готов отправиться хоть к турецкому султану, перенять у него искусство любви.

– Ну и ну! И прихватить с собой пару-тройку его наложниц для продолжения науки, – Анна поднялась, легонечко оттолкнула Василия.

Терем ожил: слышались быстрые шаги прислуги, голоса, глухое хлопанье дверей, какая-то опять скрипела. Анне следовало поспешить, чтобы не пришлось боярыням ждать её. Они собирались по четвергам на посиделки. Рукодельничали, сплетничали, делились новостями, слушали сказителей.

4

Посиделки не отличались от всех предыдущих: то же надоевшее Анне сборище знатных горожанок, разных по возрасту, но одинаково скучных с их всегдашним хвастовством иноземными цветными нитями, материей, иглами, с их услужливо-льстивыми предложениями уступить тотчас же ей что-нибудь из этого, послать немедля девку за особо удавшимися красителями; те же раз за разом повторяющиеся сказки, которые собравшиеся слушали с неизменным вниманием. Сказки в Рязанском княжестве были в чести. Рассказывались были и небыли, но особенно ценились с явным вымыслом. Вот и пришлись по вкусу многочисленным слушателям придумки Пичуги Степановой. Но на этот раз на посиделках её порицали: воображения девке недостаёт, всё с жизни списывает, взять, к примеру, того же Змея-Горыныча – не выдумка это.

– Ох, не выдумка Огненный Змей, нет, не выдумка, – горестно вздохнула боярыня Клавдия и сдвинула на бок кичку – обнажились влажные завитки редких пегих волос, да и как им не упреть под многослойной стёганной то ли на пакле, то ли на шерсти кичкой. – Любак он зовётся у нас в Рязани, – пояснила она Анне, – летает к девкам да бабам, когда очень уж сильно тоскуют они по покойникам, по мужьям, либо суженым. Шибко-то тосковать нельзя, ох, нельзя – не к добру. Во всём надо меру знать. – Боярыня строго посмотрела на притихших слушательниц. – Да! Так вот. Намедни Любак к одной вдове в Рыбацкой слободе наведывался. Рассыпался искрами над трубой сперва (через трубу он в горницу влетает), а перед вдовой явился в облике покойного. Слава богу, вдова опомнилась, да и знала, что делать. «Тпру» сказала ему и тут же рубаху на себе порвала – от горловины до подола. Тем и спаслась. Улетел Огненный Змей. А не сделай она этого, погибла бы, ох, погибла.

– Надо было заслонку на трубе закрыть, он бы и не влетел, – заметила робко самая молодая из женщин и незнатная, купеческая жена.

– Заслонку! – возразила её соседка. – Да они не на всех трубах стоят, не во всех избах и трубы есть. Змей – вездесущ. И не только вдов посещает. – Она торжествующе взглянула на боярыню Клавдию. – Вон ведь к жене Муромского князя Павла летал и ложе с ней при живом муже делил. С княгиней! Хоть и давненько беда такая стряслась, но ведь не забылась.

– Да, да, не забылась! – поддержали её остальные и наперебой принялись рассказывать Анне, что со змеем справился брат князя Муромского, Пётр, что бился со змеем, и тот забрызгал его своей поганой кровью. От неё пошли по всему телу доблестного Петра болячки. Не знал от них князь покоя, мучения терпел ужасные. А вылечила его простая девка, знахарка из рязанского села Ласково. За это князь женился на ней.

Анна знала историю Петра и Февроньи с малых лет. Они считались в её московском семействе сородичами. Иван даже ездил в Муром на поклонение их святым мощам. Однако в россказни про змея она верила слабо, допускала, что заболел Пётр от порчи, если не от поветрия, как её отец, вылечила его знахарка, а Огненный Змей…

– Есть они, есть, – словно прочитав её мысли, подытожила боярыня, – их ещё называют Спящие. Они жили на земле до людей, потом впали в долгую спячку. Змеи обычные, те только зимой спят, а эти – веками! Иногда просыпаются на погибель людям. Ничего сказительница не выдумала.

– А про Дракулу она рассказывает? – спросила Анна.

О Дракуле женщины ничего не слышали и стали умолять Анну разрешить Пичуге, дочери Степановой, прийти на княгинины посиделки прямо на следующей неделе. Анна согласилась: понимала, что надо уступать подданным в мелочах, чтобы потом настоять на своём, отказать в чём-то значительном.

А Пичуга на княгинины посиделки не пришла.

Анна смотрела в окно своей светёлки. Сколько русских женщин из поколения в поколение предавались этому пустяшному занятию, а были это не только теремные затворницы, послушные смиренные дочки на выданье или ненадёжные красавицы жёны, коих мужья держали под замком, – всех женщин неизменно тянуло к окнам, и тяга увеличивалась, когда появились в них стёкла. Девочкой Анна дивилась материнскому пристрастию. Ну что любопытного можно было увидеть во дворе? Спешное или неспешное перемещение по нему слуг, иногда – их опасливые задержки (увидят – накажут), однако мать подолгу простаивала у окна и раздражалась, когда в это время дочь приставала к ней.

Настал черёд Анны застывать у окна, принимать подле него важные решения, собираться с мыслями, находить успокоение в созерцании открывающихся из него скупых на перемены видов. Она смотрела на небо.

Серая пухлая туча повисла над макушками далёких деревьев в странной неподвижности. А те отчаянно шевелили ветвями, уклончиво раскачивались, словно кто-то невидимый и сильный будоражил их снизу, неистово тряс, ухватившись сразу за несколько стволов, чтобы стряхнуть пришелицу, заставить подальше сползти с наконец-то открывшегося кусочка небесной сини. Туча оставалась непоколебима. Мало того – ей на помощь споро двигалась союзница размером поменьше, но плотнее и пасмурнее. Оценивая её, Анна не уследила, каким образом первая прекратила своё героическое стояние – ветром сдуло, испарилась, но только и след её простыл. Деревья замерли. Небесная синь очищалась, суля ясный тёплый день, один из последних тёплых в неотвратимо надвигающейся осени. Был конец сентября.