Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

3

Был послеобеденный час, когда в тереме все почивали или тихо занимались любимыми неурочными делами. Василий обычно в это время что-нибудь читал, Анна редко его беспокоила. И теперь перед ним лежала какая-то толстая книга. Анна бросила на неё письмо.

– Полюбуйся! Наша римлянка распри и войну разжигает. Иваном, что лелькой тряпичной, вертит. Иваном, коего Грозным величают!

Василий с неохотой оторвался от книги, бегло просмотрел письмо. Анна стояла за его спиной и тоже читала, но дошла только до середины страницы, когда он отложил листок.

– Искусно написано – почерк отменный, слово к слову ловко подогнаны, но всё в нём показуха. На простачков рассчитано. Не кручинься, Лисонька, – войны не будет. Никто нынче к ней не готов – ни Иван, ни Ахмат, у союзников их свои заботы. Король польский Казимир – не помощник сейчас Ахмату, сыновьям сейчас помогает на чешском да венгерском престолах удержаться, крымский хан тоже не пособник Ивану, он на разбои дюже горазд, в большую бойню его трудно втянуть.

– Да ты что стоишь? – Василий приподнялся, посадил Анну себе на колени, и, чуть покачивая её, продолжал: – Иван послов не встречает? Так это за него делает Патрикеев. Помнится, Иван ещё до Софьи перед встречей больным сказывался. Эко геройство – татар с подворья погнал! Так почти тотчас же принял шестьсот ордынцев на довольство, когда их с собой посол Ахматов привёл. Позволил купцам татарским, а их, сказывают, более трёх тысяч, расположиться своими табунами в Москве.

– Не в Москве же конские торги были!

– И не в Твери! Табуны, голов с полсотни тысяч, вблизи наших пределов прошли. Дерьмом по сей день в придорожных деревнях воняет, и всё ещё его с тракта счищают. Нет, по одной бабьей прихоти от Ахмата сейчас не избавиться. Равны сейчас силы москвитян и ордынцев. И Ахмат, и Иван это знают: под Олексином поконались[44]. Годочка через два или три Иван подкопит деньжат, тогда и басму топтать можно, а пока покорность изображать будет. А что до невестки нашей, так это она перед тобой выхваляется, цену набивает. Наперсниц римских лишилась, московских заводить опасается, вот и будет выдумки тебе свои поверять.

– Меня залучить не так-то просто, – сказала Анна и поёрзала, устраиваясь поудобнее, – к тому же из письма следует, что ни бабка моя, ни мать…

– Да, – подхватил, смеясь, Василий, – из него следует, что ни они, ни, слава богу, ты, Лисонька, в дела княжеские, государственные не встревали, а если и встревали, то об этом помалкивали, мужей уму-разуму не учили, а если и случалось, не хвалились этим в письмах, толмачами писанных. Сегодня мы с тобой узнали, что великий князь Московский под каблуком у жены-чужеземки, завтра москвитяне об этом заговорят, до летописцев дойдёт, они же, ребята – не промах, – пропишут на века. А он хотя и трус, но не подкаблучник. Это я у тебя под каблуком, однако об этом никто не знает, – Василий засмеялся и поцеловал жену в шею, один раз, другой, третий…

Анна засмеялась от щекотки, от неожиданности и нелепости его порыва.

– А знаешь ли ты, радость моя, недотрога, что скоро нашим богомазам делать нечего будет?

– Отчего же? – спросила Анна с вызовом

Василий помолчал, полистал книгу, словно отыскивая нужную страницу. Анна ожидала, что в доказательство своим словам он прочтёт что-нибудь, но Василий вдруг захлопнул её и рассказал о новом религиозном учении, которое стало известно ему от Фёдора Курицына. Учение это уже довольно распространилось по Руси. Появилось в Киеве, оттуда попало в Новгород, достигло Москвы и занимает умы людей знатных, просвещённых и могущественных. А отличается оно от православия тем, что не признаёт таинства Святой Троицы, отрицает божественное происхождение Христа и, следовательно, не чтит Богоматери, обходится без икон и не предрекает скорого конца света. Были ещё кое-какие мелкие отличия, Василий затруднился их перечислить. Анна не стала ждать, заявила возмущённо:

– Это ересь! Выдумка христопродавцев, потомков Иудиных. И за распространение её твой любомудр Курицын поплатится!

От вспыхнувшей вдруг ревнивой ненависти к московскому дьяку Анну бросило в жар, будто удавкой стянуло ей горло – не могла произнести больше ни слова, мысли больно бились в голове, не в силах вырваться наружу злыми словами. Так вот, значит, кого ей следовало опасаться – не девок вольных, гулящих! Те завладеют лишь телом суженого и то ненадолго. Дьяк же на душу Василия нацелился, в помыслы его проник, овладел ими. Письма шлёт, может, наговорённые, книги – а вдруг чёрные? Она понимала, что не сравняться ей с Фёдором в учёности, в государственном опыте, в каких-то доступных лишь мужчине знаниях, и выходило, не отвратить ей Василия от него никогда. Злые слёзы увлажнили глаза – одолел её чернокнижник!

– Курицын – чернокнижник! Мы уже говорили о нём. Если забыла, повторю: это достойнейший человек. Я горжусь знакомством с ним. А что до чернокнижия, то отличишь ли ты белую книгу от чёрной, Анна? Ведь ты едва ли пяток книг прочитала и при этом полагалась на выбор своих наставников.

Василий отошёл от стола и привычно зашагал по горнице. Анна невольно залюбовалась им: глаза, словно излучающие свет, тронутые загаром щёки над белокурой бородкой, ловкое сухощавое тело ладно облегает зелёная сурожского шёлка ферязь. Слушала невнимательно, что он говорит, да и что бы ни сказал, всё сводилось к одному – выгораживал дьяка.

– Мы невежественны, Анна. Князья едва читать умеют. Ни на одном языке, кроме своего, да и то с грехом пополам, говорить не могут. Толмачей призывают. Невеждами были и учителя наши. Такие нынче и пастыри. Священство друг у друга перенимает, как службу отправлять, а грамоту едва разумеет. Мыслимое ли дело, мясники, горшечники в одночасье попами становятся! Где им о вере рассуждать, о несовершенстве её задумываться. Потому-то и восстают против всего нового, что не в силах понять его. Да, из-за своего скудоумия! А Создатель наделил человека самовластным умом. Самовластным! Открыл вольное произволение к добродетели или злобе. И не ограничивал в вере. Оттого-то и не может быть единой веры на свете.

Василий вдруг резко повернулся, спросил скорее себя, чем Анну:

– А что такое вера? – и тут же раздумчиво ответил: – По-моему, это признание одного какого-то учения о поклонении Создателю, о способах обращения к нему. Изначально вера основывается на убеждении, что Бог есть. Когда говорят, что кто-то не верит в Бога, то разумеют, что он не ходит в церковь, прилюдно не молится, то есть не соблюдает принятых правил поклонения Богу. Но можно ведь всё это соблюдать и не верить в самого Создателя или сомневаться в его существовании. Однако ревнителей веры это не заботит: главное для них – незыблемость правил, установленных полторы тысячи лет назад. Время идёт, мир меняется, а правила остаются неизменными… – Смешно!

– Я не всё поняла из того, что ты говорил, – сказала Анна строптиво, – зато почувствовала – скверна ереси коснулась и тебя, кто бы ни был тому виной, Курицын ли, книги ли, кои ты читаешь по собственному выбору. – Она показала на книгу, лежащую на столе.